Лубенцов прислушался к музыке и спросил:
— Какая станция передает?
— Берлин, — ответил один из лейтенантов.
Лубенцов оживился:
— Очень интересно! Мы уже обратили внимание на то, что Берлин начал без конца передавать музыку Бетховена, Баха и Шуберта, стихи Гёте и Шиллера… Фашистские песни и марши почти совсем исчезли из передач. Мы, разведчики, считаем, что это неспроста. Гитлер вспомнил о германской культуре. В наследники напрашивается. Видно думает, что неудобно нам будет вешать такого липового наследника!
Лейтенанты удивились: они совершенно не подозревали, что за этой тихой фортепьянной музыкой кроется такой важный политический смысл. Им было интересно слушать начальника разведки — в своем ротном захолустье они редко видели «столичных», то-бишь, дивизионных офицеров. Но нужно было принимать пополнение и распределять новых солдат по взводам, и офицеры ушли из землянки.
Лубенцов с Чоховым по ходу сообщения направились к первой траншее. Невдалеке били немецкие минометы, изредка ухали пушки, — одним словом, царила привычная утренняя «тишина» переднего края. Далеко на западе пылал горизонт. Это горел Берлин.
— Бинокля у вас нет? — спросил Лубенцов.
Тут же к нему потянулась чья-то рука с биноклем. Лубенцов оглянулся. Возле него стоял Каблуков. Бинокль был его, лубенцовский.
— Учтите, вот там, прямо перед вами, минное поле, — сказал Лубенцов, помолчав. — А эта деревня немецкий опорный пункт. Сильно укреплен.
— До Берлина шестьдесят верст, — сказал Чохов; почему-то он употребил эту старую русскую меру вместо «километров». Потом вдруг, как бы безо всякой связи с предыдущим спросил: — А сказал вам пленный, где Гитлер?
— Якобы в Берлине, — ответил Лубенцов, продолжая наблюдать. — И Геббельс там, этот наверняка там, только неизвестно еще, где Гиммлер, Геринг и Риббентроп.
После минуты молчания Чохов совсем тихо спросил:
— У вас нет плана-Берлина? Лишнего? Для меня?
— Есть несколько штук. Вчера я разослал командирам полков по две штуки… Могу и вам уделить — по знакомству, так сказать…
Чохов сухо сказал:
— Спасибо. Если можете, передайте план моему парторгу, старшему сержанту Сливенко, он в политотделе дивизии, на совещании парторгов.
— Прекрасно! Я сегодня как раз буду делать у них доклад о противнике, я разыщу Сливенко и передам.
Через минуту Чохов спросил:
— А там, на плане, как написано? По-немецки или по-русски?
— По-русски.
— И объекты указаны?
— Какие?
Чохов после некоторой паузы ответил скороговоркой:
— Рейхстаг и правительственные здания.
Лубенцов опустил бинокль и, улыбнувшись одними глазами, сказал:
— Все написано. Если хотите, я выделю эти здания красным карандашом. А пока что нанесите на свою карту минное поле и фланкирующие пулеметы…
Они замолчали, но, замолчав, вдруг с предельной ясностью ощутили, где и накануне каких событий находятся. И сразу отхлынули от сердца все личные дела, забылись и гложущая тоска по любимой женщине, и обида по поводу подлинных и мнимых унижений, и несбывшиеся желания. Торжественный смысл происходящего потряс их, и они посмотрели друг на друга просветленными глазами. Стоило жить, чтобы дожить до этого времени! Стоило испытывать горести и лишения для того, чтобы в эти мгновения стоять здесь, в этой траншее, на ближних подступах к Берлину, и ощущать себя частью огромных, еще дремлющих сил, частью того, что называется Родиной, Россией, Союзом Советских Социалистических Республик!
Обоим захотелось скорее что-то делать. О чем-то нужно было еще позаботиться, насчет чего-то дополнительно распорядиться. Лубенцов думал: надо еще поговорить с разведчиками, проинструктировать Оганесяна насчет допроса местных жителей, проверить, располагают ли командиры подразделений имеющимися данными о противнике; может быть, придется осаждать Берлин и шнайдемюльский опыт пригодится — надо обобщить этот опыт. Чохов думал о том, что нужно побеседовать с новыми солдатами, объяснить им обстановку, получить ружейное масло, проверить пулеметы, связаться получше с артиллеристами.
По траншее размещались солдаты нового пополнения. Они, приподнявшись над бруствером, глядели на немецкие позиции и тихонько переговаривались, все еще не в силах свыкнуться с мыслью, что находятся так близко от Берлина.
— Да, это здорово!.. — произнес один из новичков, высокий широкоплечий солдат.
Другой сказал задумчиво:
— Ну и занесла же нас война в такую глушь, под самый Берлин! От дома тысячи четыре километров, никак не меньше!
— А ты откуда? — спросил кто-то.
— Я волжский, — ответил солдат.
Лубенцов улыбнулся, прислушался: засмеется кто-нибудь? Никто не засмеялся. Он простился и пошел к НП.
Совещание парторгов началось утром, часа через три после ночного перехода и сосредоточения в лесу. В охотничьем домике какого-то немецкого буржуя, невдалеке от смолокурни, где расположился штаб дивизии, собрались люди из всех рот и батарей. Майор Гарин принимал их и регистрировал.
Парторги пришли командами, в касках, с автоматами, винтовками и даже с ложками, как и полагается солдатам.
Парторги были просто солдатами и сержантами. Но внимательный наблюдатель мог заметить в их уверенных движениях, в их ясном и спокойном взгляде нечто такое, что отличало их от обыкновенных солдат. Прежде всего это был цвет стрелков и артиллеристов. Тут нельзя было ошибиться: эти люди привыкли не повелевать, а понимать и объяснять. Будучи такими же, как все остальные солдаты, и так же не пользуясь никакими привилегиями, они чувствовали, однако, что на них лежала дополнительная ответственность: они были представителями партии большевиков — пусть маленькими деятелями, но все-таки деятелями. И им мало было просто хорошо сражаться и, если нужно, умирать, — они должны были заражать высоким боевым духом своих товарищей. Они были самыми кончиками нервов, проникающих весь организм армии. Слабые и негодные, если такие и попадались, не могли долго оставаться на этом, на первый взгляд, столь невысоком посту. В роте пригодность человека для работы парторга определяется почти немедленно: под огнем, среди непрерывных смертельных опасностей, где человеку подчас еле-еле хватает сил, чтобы отвечать за самого себя, всех подбадривать и за всех отвечать могут только избранные. Вот эти избранные и собрались теперь в немецком охотничьем домике.
Полковник Плотников начал занятия с доклада о международном положении, потом прочитал лекцию Гарин — о партийной работе и задачах ротных парторганизаций. Вечером был объявлен перерыв. Парторги разошлись по своим частям, начавшим переправляться через Одер. Утром они вернулись в охотничий домик.
Начался второй день занятий.
Парторги выступали перед своими товарищами, делились опытом работы. Плотников записывал в свою полевую книжку самое интересное из того, о чем они рассказывали.
Потом начальник разведки дивизии гвардии майор Лубенцов ознакомил парторгов с положением во вражеском лагере, особо отметив вредность существующего среди солдат мнения о легкости предстоящих боев. Верно, гитлеровская ставка в панике, Гиммлер отстранен от командования армейской группой, но все это не значит, что фашисты сложили оружие.
Гвардии майор рассказал о лихорадочных оборонительных работах немцев, о том, что на Одер брошены крупные силы, в частности 606-я дивизия особого назначения и мотодивизия СС «Фюрер».
Парторги старательно записывали все в свои блокноты и тетрадки.
Вдруг Плотников насторожился: послышался отрывистый вой автомобильной сирены, и возле охотничьего домика остановились машина и бронетранспортер.
Плотников встал. Дверь распахнулась, и на пороге показался генерал Сизокрылов. Он обвел глазами собрание. Автоматы, винтовки и карабины стояли, прислоненные к стульям и диванам возле каждого парторга участника семинара.
Генерал поздоровался.
— Здравия желаем, товарищ генерал! — в ответ отчеканили солдаты.
Все сели, и генерал начал говорить.
Член Военного Совета встретил внимательный взгляд Сливенко, и в глазах старшего сержанта увидел такое глубокое понимание и такую чуткую настороженность, что уже не отводил от него взгляда, словно обращаясь к нему одному.
— Наша близкая победа, — сказал Сизокрылов, — есть ярчайшее утверждение мощи советского строя. Она доказательство того, что справедливое, прогрессивное дело непобедимо. Много было врагов, которые хотели сорвать строительство новой жизни в нашей стране. Не было такой подлости, которую они постеснялись бы применить против нашего государства. Они сооружали вокруг нас «санитарные кордоны», они подкарауливали наших людей на каждом шагу. Наконец в той стране, где мы находимся теперь, они разгромили организации рабочего класса, и 22 июня 1941 года черные полчища хлынули на нашу мирную землю.
