А Маврин тем временем спрашивал, какую рыбу на водоеме думает брать Гуськов. Если судака — то лучше на снасточку, если же щуку — тогда на блесну.
Гуськов сказал, что ему все равно. А что касается снастей, то у него имеются всякие, он даже живых пескариков для снасточки везет, чем несказанно обрадовал Маврина, который тут же и потащил его обратно в вагон, требуя показать снасти и уступить десяточка полтора пескарей.
Гуськов поплелся, думая про себя, что теперь, пожалуй, уж неудобно возвращаться к тому разговору, придется уж как-нибудь после... Вот хоть бы завтра на водоеме. Как только заметит, что Маврин остался один, так и подъедет к нему.
...На водоем добрались, когда уже стало темнеть. К Дому рыбака Гуськов на своем протезе приковылял последним и еще издали увидал на двери клочок бумаги, на котором крупными буквами было написано от руки: «МЕСТ НЕТ».
Нисколько не огорченный этим, он сразу отправился искать комнату, в которой остановился с друзьями Маврин.
Комната оказалась в самом конце длинного темного коридора, стены которого были обшиты пузырившейся фанерой и выкрашены в зеленое. Там ребята уже потрошили рюкзаки, выставляя на стол разную снедь и бутылки, — готовились к ужину.
Маврина в комнате не было, ушел с чемпионом куда-то (Гога был старшим всей группы). Гуськов потоптался у двери и, чуя, что он здесь лишний, снова отправился в коридор.
По всей длине коридор был увешан рыбацкими плащами, заставлен снастями и рюкзаками. Хлопала без перерыва входная дверь, гуляли сквозняки. Было холодно, неприютно, словно на захудалой железнодорожной станции. Ото всего здесь несло бездомностью, запахом временного пристанища. Рыбаки, сидя на корточках, курили. Или слонялись по коридору, переговариваясь, как лучше: расположиться ли на ночь здесь, на полу в коридоре, или попытаться поискать ночлег в селе.
Отыскивая свободное место, Гуськов пробрался на кухню, но и здесь все оказалось занято. Только возле самой входной двери остался еще не занятый уголок. Гуськов стащил с плеч рюкзак и опустился на пол, давая отдых натруженной левой ноге.
Рыбаки кипятили чай. Некоторые готовили на плите ужин.
В двери показался Гога, старшой. Шагая через протянутые ноги рыбаков, не замечая Гуськова, направился в свою комнату. Следом за ним вошел Маврин. Увидев Гуськова, спросил:
— А ты чего тут, старик?
Гуськов пожал плечами: дескать, чего же зря спрашивать!
— Ну, это мы быстренько оборудуем! — уверенно бросил Маврин и скрылся вслед за старшим.
Прошло с полчаса. Маврин не появлялся. Гуськов с кряхтением поднялся с пола и захромал к их комнате. Подошел, прислушался, прежде чем постучать...
Из-за тонкой фанерной двери доносился звяк стаканов и кружек, слышались хмельные голоса. Гуськов постоял, послушал и повернул обратно, решив еще обождать с полчасика, а то не дай бог подумают, что набивается к ним.
На пол не стал садиться — тяжело подниматься на протезе, — направился к доске объявлений. По пути увидав свое отражение в замызганном зеркале на стене, отвернулся, — не любил он свою заурядную, слишком уж будничную физиономию, эти редкие желтые кустики вместо бровей, толстый короткий нос...
Он подошел к доске объявлений и стал читать.
«ПОВЫСИТЬ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ РЫБАКОВ И ОХОТНИКОВ!
Каждый рыбак и охотник должен активно участвовать в воспроизводстве диких животных и рыбы и вести непримиримую борьбу с браконьерами и хищниками!
Каждый должен убить не менее одной вороны в год, отработать три чел. дня на рытье пруда или на уч-ке для подкормки косуль и зайцев, заготовить десять веников».
«ТОВАРИЩИ РЫБАКИ И ОХОТНИКИ!
24—25 октября будут проводиться мероприятия по воспроизводству диких животных и рыбы. Просьба всех принять активное участие.
Сбор к 8 часам».
Гуськов трижды перечитал эти и другие написанные от руки объявления, соображая, кто мог спустить разнарядку в одну ворону и десять веников в год, а Маврин все еще не показывался.
Переволакивая свой протез через вытянутые ноги рыбаков (будто нарочно, черти, вытянули, чтобы мешать проходу!), он снова прошел в конец коридора, к комнате Маврина, и еще раз прислушался.
Пирушка все еще продолжалась.
Гуськов решил не спешить, подождать, пока они там закончат совсем, и не появлялся возле двери долго. А когда вновь подошел, на этот раз там, за дверью, стояла мертвая тишина, даже свет не пробивался из-под дверной щели.
Неужели заснули?
Он потянул дверь на себя, подергал для верности.
Дверь была заперта.
Вздохнув, Гуськов направился обратно в свой угол. И как ни старался он осторожно ставить протез среди множества вытянутых ног, все равно кого-то задевал.
На него зашипели, зашикали:
— Опять этот батя куда-то поперся...
— Кончай ты таскаться, дед!
Гуськов виновато сжался, понимая, что и в самом деле беспокоит рыбаков, которым завтра вставать до света. Но слово «дед» все же задело его. Хотя за последние годы он уж как-то привык к обращению «папаша» и «батя», но «дедом» его назвали впервые, и это обидело.
Как-то не чувствовал он, не ощущал своего возраста, считая себя молодым, как когда-то в войну, ну, может, немножко постарше. А тут вдруг — «дед»! Какой же он, к дьяволу, дед?! А впрочем, чему тут особенно удивляться? Ведь на фронте, бывало, ему самому стариками казались даже сорокалетние.
Подложив под голову рюкзак, Гуськов, кряхтя, принялся умащиваться на ночь. Придется уж, видно, и на этот раз переспать на полу, ничего не поделаешь. Да ведь не привыкать же к таким неудобствам ему, бывшему солдату!..
Он начал уже задремывать, когда входная дверь отворилась и кто-то, с ходу споткнувшись о его протянутые ноги, принялся ругаться хриплым сорванным голосом.
Гуськов открыл глаза.
Ругалась коренастая пожилая женщина в ватнике и резиновых сапогах. Она глядела на Гуськова и кричала:
— ...тебе я, тебе говорю! Что, другого места не нашел? Чего развалился у всех под ногами-то, милай?!
Гуськов смущенно подобрал под себя здоровую ногу. Женщина заметила протез, и что-то в обветренном, грубоватом лице ее дрогнуло, переменилось.
По-хозяйски бесцеремонно наступая на протянутые ноги рыбаков, она решительным шагом миновала кухню, заглянула в коридор и произнесла изумленно:
— У-у, скоко вас тут!.. И куда же я дену такую прорву?!
Затем громко, на весь коридор, оповестила, что имеются пять раскладушек, и тех, кто постарше и послабее, она приглашает пройти за собой.
Рыбаки зашевелились, повскакивали с мест.
— А еще не найдется, хозяйка? Может, у вас хоть матрасы какие есть?
— Нету, нету матрасов...
— Мамаша, а простыни чистые дашь? — кто-то выкрикнул громко.
— А жану ты себе под простыню не желаешь? — в тон ему отозвалась «мамаша». — Ишь, ловкай, чего захотел!
Рыбаки добродушно заржали.
Она прошагала мимо Гуськова обратно, кивнув ему на ходу: дескать, ступай и ты. Следом за ней повалила толпа. Гуськов подумал, поднялся и тоже пошел, в слабой надежде, может, останется что и ему...
У освещенного окошечка кассы, над которым тоже болтался клочок бумаги с надписью «лодок нет», шевелился целый людской муравейник. Трое счастливцев тащили свои раскладушки на кухню, а остальные все еще осаждали окошко.
Но вот свет в окошке погас, женщина вышла, сказала что-то. Рыбаки, недовольно ворча, принялись разбредаться, и скоро Гуськов остался стоять возле будки один.
— А ты чего... Особого приглашения ждешь?! — накинулась на него вдруг женщина и велела идти за нею.
Он с наслаждением вытянулся возле дверей на последней, для него оставленной раскладушке, счастливый и благодарный той женщине. Но счастье его было недолгим. Раскладушка краем своим вылезала за дверной косяк и мешала проходу. Примерно с полуночи об угол ее в темноте все чаще начали стукаться рыбаки, которых погнали на двор без меры выпитый чай и обильная вечерняя трапеза. Ушибая колени и матерясь втихомолку, они зло пихали кровать ногами, и Гуськов все время ездил на раскладушке своей то в одну, то в другую сторону. Лишь под утро ему удалось немного забыться. Но вскоре самые нетерпеливые из рыбаков зашевелились, стали подыматься. Кто-то включил свет и стал разжигать плиту...
С тяжелой от бессонницы, от густого спертого воздуха головой Гуськов тоже поднялся и сел на кровати, плохо соображая. Ни есть, ни курить не хотелось, но он для чего-то вытащил из-под раскладушки рюкзак и начал копаться в нем.
Еды еще оставалось немного, зато спиртное было все выпито. Со вздохом затянув горло рюкзака шнурком, Гуськов стал ждать, когда проснется, появится Маврин. Тот наконец показался в кухне, но в таком не привычном для глаз одеянии, что Гуськов не сразу узнал его, — в трусах и в майке, в домашних, без задников, шлепанцах, на узкие плечи наброшен рыбацкий плащ. Лицо опухло после попойки, темные волосы спутаны. Он еще издали крикнул Гуськову:
