– Да поймите, – уговаривает девушка, – здесь очень опасно. Вы представить себе даже не можете… Момент страшный. Доставили человека – в ноге неразорвавшаяся мина! Пятидесятимиллиметровка. Чуть шевельнётся – мина вздрагивает. То и жди – рванёт! Вот смотрите, смотрите, – показывает на торопливо выходивших из операционной двоих, что принесли раненого. – Смотрите, как угорело, во весь мах улепётывают. А ведь они чё-нить да смыслят. Один из них сапёр… Давайте! – строже настаивает Нина. -Берите чемоданы и во-он туда. К санбату.
Что делать? Коль в лодке сидишь, с лодочником не дерись. Жения подлезает под верёвку, что связывала чемоданы. Но встать с ними не может. "Боже, как же я столько пёрла экую радость?" – дивится сама себе и волоком тянет чемоданы в сторону санбата.
– Ре-е-бя-я!.. К кому-т матя приехала! – звонким, весёлым полудетским голоском выкрикивает молоденький солдатко, лежал на носилках у самого входа в палатку.
Жения оборачивается на крик и цепенеет. Носилки с ранеными уставлены плотно, вприжим, и уходят далеко в тёмную глубь жёлтобрезентовой трубы санбата.
– Матя приехала! – хлопочет всё тот же мальчишеский голосок. – Матя приехала!..
– Не блажи, паря, – обрывает голос постарше. – Невеста… Молодю-ющая ж… А скорей всего жена-а…
– Матя!.. Матя-а!..
В щемящей растерянности кивает Жения.
"Наверно, это те самые раненые, про которых говорил повар сыну. Не кормлёные, без обеда…"
Жения наотмашь распахивает чемоданы, и один, и второй, в спешке ломает кур, хачапури, чуреки, сыр и суетливо, с поклонами обносит всех подряд гостинцами…
Выпорожнив чемоданы, Жения обомлела. Ой, не хватило всем! Что же она положит в уже протянутые к ней с носилок руки? Что скажет? Как посмотрит в эти страдальческие лица?
Не спросясь, слёзы ливнем посыпались из глаз. И Жения, прикрываясь чёрной, траурной накидкой, сгорая со стыда, со всех ног бросилась к выходу.
Сердитой девушки не было видно.
Немного подумав, Жения побрела назад к операционной. К тому старому месту, где рассталась с Вано, и где Вано велел ждать.
«Не нарушать же наказ. И потом, у операционной надёжней. Не разминёмся…»
У операционной Жения села на сухо скрипнувший пустой чемодан. В печали подпёрла щёку кулачком.
Вернулся Вано. Не узнал мать.
– Ты чего вся в грусти? Что случилось?
Жения отмахнулась. Не поднимает головы.
– Да-а, с-сынок… У н-нас в-всегда что-нибудь д-да с-случается…
У Вано круглеют глаза.
– Да что случилось?! Ты чего заикаешься?
Жения в сторону утягивает взгляд.
– Р-раз, с-сынок, в-виновата, п-приходится з-заикаться… Я и п-перед р-ранеными… я и п-перед т-тобой в-виновата… Я, с-сынок, – локтем ткнула в бок чемодана, стоял перед ней, – в-всё р-разнесла по р-раненым…
Вано светло смотрит на мать. Благодарно обнимает за плечи.
– Ну и прекрасно!
Жения глубоко, с судорогой вздыхает:
– Да не хватило всем…
– И не твоя вина. Было б два человека. А то… Солнце вон одно, а всех по-разному пригревает.
Довод кажется самому же Вано аховым.
Вано торопливо выставляет новый:
– Бог даже пальцев на руке не уравнял! А ты…
С усталым укором покосилась мать:
– Солнце, Бог… Что ты, мудрец, тут собрал?.. Слезь на землю. Этих раненых орлов, – повела бровями к санбату, – уравняла беда. И как плохо… Не смогла я поровну поделить так, чтоб по каплюшке хоть, да достанься всем. Ка-ак плохо… А тебе даже напоказ не осталось ни крошки. Тоже плохо… Прости, сынок… Не хватило совести припрятать… Оно вон в жизни как… И маленькая свинья для себя хрюкает, и большая для себя…
Вано осудительно поджал губы.
– Так то, мама, свиньи. А мы – люди. Разницу улавливаешь?
– Что её ловить… Всё равно плохо, что я сижу перед тобой без самого бедного гостинца домашнего…
– Не бери так близко к сердцу. И знай, ел я домашние гостинцы, когда в Геленджике в госпитале лежал. Из-под Махарадзе приезжала к товарищу по койке невеста.
Восторг разлился по лицу матери.
– Правда, сынок?
– Ну!
Помолчав, Вано добавил задумчиво:
– Им, в санбате, твои гостинцы нужней, чем мне… У раненого гостинцу особая цена. Рад ты не гостинцу как таковому, а рад тому, что за ним, – состраданию, доброте людей, желающих тебе скорого выздоровления. А здоровому всякая пища – домашний гостинчик. Как считает генерал-повар Заваров, здоровому всё полезно, что в рот полезло. Ну, побыл я у Заварова, навозил воды – на скромненький потоп хватит! – он и угости от души меня жеребцовским пловом. Так Заваров величает овсяную кашу. И я впросыть до утра. Как жеребец, готов ржать и рыть копытом землю!
В колодишко из ладоней Вано тихонько заржал молодым жеребчиком.
Стал бить-рыть землю ногой.
Это так рассмешило Жению, что она не могла даже остановиться, когда из операционной вышла бледная Нина, эта, по мнению Жении, строгая девушка.
Нездешне, отринуто смотрела девушка на смеявшуюся женщину и молчала.
Откуда-то из-за санбата вывернулся один из тех солдат, что приносили раненого, подбежал к Нине. С чрезвычайной бережностью взял у неё что-то и с чрезвычайной осторожностью, потихоньку засеменил к овражку, держа этот и непонятный и невидимый предмет на несколько вытянутых вперёд руках.
– Чито она понэсла? – спросил у Нины Вано, указывая на удаляющегося солдата.
– Мину. Всего-навсего неразорвавшуюся. Извлекли из раненого.
– Вах-вах-вах! – смято зацокал языком Вано.
Мать спросила у сына, что ему такое страшное сказала девушка.
Вано перевёл Нинины слова.
– Боже праведный! – забеспокоилась Жения. – Тут не знаешь, где помрёшь. Через немецкую территорию прожгла – живая. А стою с родным сыном возле своих врачей – и могу погибнуть! Это справедливо?
Вано познакомил Нину с матерью, сказал, что мать определена Морозовым к Нине на постой. Всего на одну ночь.
– А хоть на пять, – слабо улыбнулась Нина. – В землянке места хватит.
Всю ночь просидели у землянки Жения и Вано.
Вспоминали дом, отца, Тамару…
И только на первом свету разошлись.
На сдвинутые пустые чемоданы намахнула Жения сынову шинелишку, пихнула под щёку ладошки и – провалилась в сон.
Впервые за трое суток вошла Нина в свою землянку. Не раздеваясь, упала на постель. Как упала, тут и уснула, лишь калачиком успела слиться.
И приснился Нине сон.
Будто приехала она в отпуск по ранению в своё Погожево.
От самой станции до дома всё бегом, всё бегом. Никак не могла вбиться в спокойный шаг и счастливая такая была.
"Как хорошо, что меня ранило. А то без ранения в кои веки повидала б своего Ваняточку… сы́ночку?.."
Вот и своя избушка-курюшка.
Вот и порожек со щербинкой…
Дверь бросила открытой наотмашку, влетает – никого! За сарайки, на огород – никого! Куда ж все свои подевались?
Сиротой смотрит Нина во все стороны.
Огород унылый, растерзанный. Там горкой сухие будылья, там блюдца настоялой дождевой воды, там допревает бок ведёрной тыквы…
А денёк над землёй пронзительно ясный. Пускай и осень, а тепло. В небе чисто, как будто выстирано и подсинено…
"Где же все наши?" – в тоске ищуще озирается Нина.
Откуда-то издалёшки, от погоста, сочится глухой, точно из-под земли, голос.
По пустынной уличке правится Нина на голос, добегает до погоста. Кругом народу черным-черно. Слышит: какая-то горевая старуха причитает-убивается:
– Подойти мни-ка, кручинноей, победноей головушке
К своему-то к сердечному, дорогому-то дитятку;
Как сегоднешного раннего-то утрышка,
Как сегоднешним господним божьим денечком
Как лежит-то дорогое, сердечно, мило дитятко,
Крепко спит-то он сегодни, не пробудитце,
С крепка сну да не прохватитце.
Хоть личико смотреть его бумажное –
Не бежат-то слезушки жемчужныи
И не упрашивает есвушек [16] сахарныих,
Не просит-то он питвицев медвяных
И не подходит ко мни, беднушке,
К моим-то, ко белыим ко рученькам.
Рассердилсе ты теперь на нас, знать, поразгневалсе:
Не хорошее было тебе смотреньице
И не нежное было да воспитаньице
И побоялсе ты нашеей бедной жирушки. [17]
Как ходила я по крестьянским по работушкам,
Оставляла со чужима тебя со людюшками,
И тебя-то оны да обижали;
Верно, за наше-то большое прегрешеньицо
Не наставил [18] тебе Господи…
Кто это причитает? Чей это голос, такой знакомый?
Нина наливается страхом.
Придерживая дыхание, вслушивается в далёкую в тугой толпе причетчицу.
– Все я думала, кручинная головушка,
Што повырощу хоть удалую головушку,
Хоть, может, будет мни-ка сменушка-надеюшка,
А то как продлитца нам долгий векушко,
Пристареют наши младыи головушки –
Нету нам великоей надеюшки,
Не с кого ждать нам хлебушков.
Нет житья у нас, живленьиця,
Нет хоромного строеньиця,
Нету скотушка рогатого,
Нет ступистыих лошадушек,
Не накоплено у нас да золотой казны.
Пристареют наши младыи головушки,
Мы страшимсе своей-то волокидноей,
победноей жирушки.
Што по всему миру мы, бедны, пошатаемся,
По подоконьям мы, бедны, наскитаемся.
Мы на имечко Христово насбираемся,
Ты послушась-ко, рожоно, сердечно, мило дитятко,
Я не к праздничку тебя да отправляю,
Не в гостебищо тебя да снаряжаю,
А на уную, [19] бесконечну, вековечную на жирушку.
Ты послушай-ко, рожоное дитятко,
Што спрошу-то я, кручинная головушка,
Теби по люби ль теперичу, по разуму
Наладила вековечно, последне одеяньице?
Хоть не славное, не дорого -
По своему да возможеньицю;
По недугу ли тебе хоромное строеньице,
Вековое тебе да домовищечко?
Хоть покрашено оно, да не побашено: [20]
Нету терема высокого,
Не прорублено косивчата [21] окошечка,
Не врезано хрустальное стеколышко.
Как схороним тебя во матушку сыру землю,
Как я буду ходить к тебе на буяву-могилушку [22],
Я частешенько буду похаживать
Да долго буду посиживать;
Мне стоснетце, стоскуетце
По теби-то, рожоно, сердечно, мило дитятко,
Посижу хоть на буявой могилушке.
Может, убудет великой кручинушки…
Да кто ж это причитает? Кто?
