Ничего не придумал. Мои руки по-прежнему торчали в карманах брюк. Зато указательный палец правой руки обер-лейтенанта напряженно окаменел на спусковом крючке автомата. Только на него, на этот напряженный указательный палец, я и мог смотреть тогда.
И вдруг, словно заколдованный моим взглядом, тот палец дрогнул. Еще секунда — и обер-лейтенант вскинул свою руку в фашистском приветствии и изрек вовсе неожиданное:
— Кавалер с кавалером не воюет!
Потом он что-то сказал своим солдатам и, больше ни разу даже не покосившись в нашу сторону, повел свою разведку на восток. В тех самых кустах они исчезли, из которых на эту злополучную для нас поляну вывалились мы.
Мне и в голову не пришло открыть огонь им в спину.
Опомнившись, осознав, что смерть и сегодня пока помиловала нас, я приподнял каску и рукавом гимнастерки вытер враз вспотевшее лицо. Затем, ухватив автомат поудобнее, теперь уже зло, решительно зашагал на запад, настороженно вслушиваясь в шелест листьев, недоверчиво просверливая глазами каждый куст.
Разведчики потом уверяли, что в тот момент, когда я рукавом гимнастерки вытирал враз вспотевшее лицо, они и заметили, что моя голова будто зубным порошком посыпана.
Не только я как офицер — все разведчики считали себя виноватыми в том, что случилось. Чтобы хоть в какой-то мере искупить свою вину, мы основательно поработали: точнехонько разведали все, на что было приказано обратить особое внимание, и после этого проявили инициативу — выследили и спеленали гауптмана, чрезвычайно охочего до панночек; в юбку очередной любовницы и укутали его голову. Именно так мы обиду свою выплеснули. На него — за то, что приходился соотечественником тому обер-лейтенанту, так внезапно возвысившемуся над нами. А ее, польку, признали виновной в том, что добровольно за этим юбочником в сараюшку пошла, хотя вся Польша в эти дни была в глубоком трауре по тем, кого фашисты вовсе недавно поубивали в Варшаве. Иными словами, как нам казалось, было сделано все, что зависело от нас. Однако чувство вины не исчезло, оно только несколько притупилось и в нем стала улавливаться некая двойственность. Действительно, в чем конкретно мы виноваты? Бесспорно, в том, что не были готовы открыть огонь, когда лицом к лицу столкнулись с немцами. Все разведчики соглашались, что в этом мы виноваты. Все! Но больше всех виноват был я как командир…
Вроде бы без малейших колебаний я пришел именно к этому выводу. Но человеческая натура невероятно сложна, она интересна еще и тем, что в самом, казалось бы, безвыходном положении что-то маракует, отыскивает даже невероятно малую лазеечку, через которую можно было бы ускользнуть хотя бы от какой-то части ответственности. Вот и у меня в голове уже запульсировала зацепочка: разве любая победа на войне (большая или малая — безразлично) не результат чьей-то ошибки, чьего-то просчета или недосмотра? А если так, то насколько же велика моя вина, если учесть все действия разведки?
Но, что меня откровенно обрадовало, среди разведчиков не нашлось ни одного, который осуждал бы меня за то, что я не приказал открыть огонь в спину обер-лейтенанта, вообще в спины солдат его группы. Один из разведчиков даже сказал, что поступи мы так — на веки венные покрыли бы несмываемым позором не только себя, но и все русское воинство.
Вроде бы обо всем и все мы думали одинаково, но когда до своих позиций оставалось лишь несколько часов беспрепятственного хода, по просьбе товарищей я объявил привал.
Кто сел, кто даже прилег на траву, начавшую буреть после недавних заморозков, но большинство отдыхало стоя. В общем молчании я уловил признаки большой тревоги. И тоже заволновался. Действительно, когда мне уже казалось, что еще минута-другая и мы вновь зашагаем к дому, один из солдат сказал, глядя почему-то на серое небо:
— Мы, капитан, уже всем «колхозом» мозговали… Может, замнем это дело для полной ясности, а? Будто и не бывало вовсе тех немцев?
Эта подлая мыслишка мне тоже приходила в голову. Я отверг ее: она никак не уживалась с самой обыкновенной человеческой совестью.
Пришлось решительно заявить разведчикам, что за все случившееся я один в ответе.
Они спорить со мной не стали, но я чувствовал, что мнение у них прежнее.
Если исповедь писать честно, я просто обязан заявить, что мне очень хотелось принять предложение разведчиков, на все вопросы командования твердить одно: я не я, и лошадь не моя!
Но согласиться с ними — принародно сознаться в трусости, показать своим подчиненным, что ради личной корысти и карьеры я готов пойти и на подлость. А это было свыше моих сил. Хотя бы даже только потому, что пятнало грязью деду, Дмитрия и отца с мамой…
Да и какое самое страшное взыскание могло обрушиться на офицера Василия Мышкина, когда начальство узнает о его позорной беспечности? В самом худшем случае — понизят в звании до капитан-лейтенанта. Или — до старшего лейтенанта. Разве это смертельно? Или звездочки на погонах для меня главнее всего в жизни?
Командир дивизии, которому я сразу выложил всю правду, сначала только молча сопел, разглядывая выскобленную добела столешницу. Внутренне я приготовился услышать: мол, теперь ему, генералу, понятно, почему немецкая разведка так спокойно проникла в наш тыл; я ожидал, что будет точно перечислено и то, чем она поживилась у нас. Ожидал и поэтому даже был готов откровенно сказать кому угодно, что перехватить вражескую разведку должны были те, кого специально занарядили для подобных операций. Но генерал о вражеской разведке не сказал ни слова. Ни завтра, ни вообще потом.
Помолчав какое-то время, командир дивизии только и спросил:
— Говоришь, он поприветствовал тебя?.. И первым к тебе спиной повернулся?.. Значит, они к нам в тыл потопали, а ты к ним?..
Мне стало скучно: я понял, что командир дивизии еще не решил, как ему должно отреагировать на мое сообщение.
Лишь через какое-то время он вдруг радостно потребовал, чтобы немедленно нашли и прислали к нему заместителя по политической части. Вот этот, пока я рассказывал все с самого начала, смотрел на меня так, будто хотел просверлить, прожечь глазами мой череп, чтобы докопаться до самых тайных моих помыслов.
Когда я рассказал все, он многозначительно изрек:
— Можете идти. Командование дивизии разберется во всем, что вы тут нагородили.
Командир дивизии одобрительно кивнул.
С неделю или чуток подольше я невольно вздрагивал при каждом телефонном звонке. Потом еще с месяц все же ожидал чего-то тревожащего, неприятного лично для меня. Однако командование упорно молчало. И полковое, и дивизионное, и армейское. И тогда я пришел к выводу, что мое дело решено «спустить на тормозах»: взыскания мне не будет, но и награды за разведку и «языка» тоже не видать.
Да и события сегодняшние заставляли поскорее забыть вчерашнее. Так, давно ли, кажется, дивизия вышла на нашу старую границу с Польшей, давно ли мы самозабвенно обнимались в честь этого события, а теперь у нас за спиной уже и граница Германии, сегодня ухоженная автострада, как подсказывали топографические карты, вела нас уже к Зееловским высотам, за которыми натужно, судорожно дышал Берлин. Да одно это чего стоило!
Скажу кратко: одолели мы и Зееловские высоты, и все те оборонительные пояса, за которыми надеялись отсидеться защитники столицы фашистской Германии.
Пал Берлин под нашими ударами! Капитулировал, уповая лишь на милость победителей!
Случилось это 1 мая, но акт о капитуляции был подписан на следующий день. Нам во всяком случае так говорили.
Вроде бы беспричинно плакали и смеялись мы в ту ночь. Как мне кажется, именно тогда в наших душах воедино слились великая радость победы и неутешная скорбь о всех тех, кто не дожил до этого часа нашего торжества.
И пили мы, конечно, в ту ночь. Безмерно и что только было доступно.
А 3 мая, когда я полностью еще не пришел в себя после ночного возлияния, ординарец растолкал меня и сказал, что велено явиться в штаб полка.
Штаб полка — вовсе рядом, идти туда — автоматчиков сопровождения брать не надо. Поэтому я, привычно закинув автомат за спину, и зашагал знакомой тропкой.
Не одолел и половины пути — встретил знакомого капитана из «Смерш». С ним были два автоматчика.
Конечно, поздоровались, обменялись дежурными фразами о жизни вообще, о конкретной погоде, а потом капитан и спросил, куда и зачем спешу. Ответил, что командир полка зачем-то вызвал. И тут капитан откровенно обрадовался: дескать, не командир полка, а мы для тебя пару вопросиков заимели. Может, прямиком заглянем в нашу контору? Если остерегаешься, что командир полка заподозрит тебя в неуважении к нему, сразу же от нас и звякнешь в штаб, объяснишь все. Мое начальство, мол, разумеется, подтвердит, что все именно так и произошло.
