И вдруг — будто выстрел над головой, и от неожиданности он даже вздрогнул — это вернувшиеся из-за облаков два «мессершмитта» с ревом пронеслись у них буквально над кабиной и только чудом не снесли штырь антенны. Башенин увидел их не сразу, сперва он только почувствовал, как их накрыло сверху чем-то темным и хвостатым, и от ужаса, что это конец, втянул голову в плечи. А когда пришел в себя, «мессера» были уже впереди, как раз строго по курсу, точно намеревались показать им, как заходить на посадку.
Меньше мгновения потребовалось Башенину, чтобы сообразить: задние «мессера» сейчас, во всяком случае вот в этот самый миг, стрелять по ним не смогут, даже если захотят. Иначе попадут в своих передних. И меньше мгновенья потребовалось Башенину, чтобы обменяться понимающим взглядом с Овсянниковым и затем, разодрав рот в безмолвном крике от защемившей грудь сладкой жути, обеими руками хватануть штурвал на себя.
Долго, однако, после этого еще не приходило к Башенину чувство облегчения. Самолет уже давно был в облаках, а ему не верилось, что они спасены, казалось, что «мессера» по-прежнему где-то рядом и лишь ждут момента, когда по ним можно будет ударить изо всех стволов разом. Но как только чуть успокоился, снова началось такое, что ему опять пришлось приваривать кожу рук к штурвалу и рвать ремни на педалях.
Случилось так, что, когда они решили выбраться из этих спасительных облаков, — линия фронта была где-то совсем уже рядом, но где точно, они не знали, — как опять, уже во второй раз, угодили под зенитный огонь. И — снова облака, снова их унылое однообразие за бортом, снова мучительное сомнение в правильности показаний приборов.
Но и на этом их злоключения не кончились. Когда они опять, уже в четвертый раз, выбрались из облаков и перешли, уже на бреющем, под облаками линию фронта, оказалось, что, пока они утюжили вслепую воздух, здорово уклонились влево, очутились чуть ли не на противоположном участке фронта и горючего дотянуть до аэродрома теперь не хватит, в баках его осталось совсем на донышке.
— Скажи на милость, — сокрушенно протянул Башенин, ткнув в сердцах пальцем в приборную доску. — Вот уж действительно не повезет так не повезет.
— Ничего, — поспешил успокоить его Овсянников. — Сядем, на худой конец, в Стрижах.
Стрижами назывался — видать, по имени соседней деревушки — аэродром, до которого отсюда было почти вдвое ближе, чем до их собственного.
До весеннего наступления, пока фронт не продвинулся вперед, в Стрижах стояли немцы и Башенин видел эти Стрижи только с воздуха, когда летал туда на бомбежку. Сейчас, конечно, никаких следов бомбежки в Стрижах не осталось, аэродром давно был приведен в порядок, там вовсю хозяйничал какой-то наш БАО [7], и Башенин против Стрижей, разумеется, ничего не имел. А потом, после всего случившегося, ему уже вообще было безразлично, где садиться, он теперь был готов сесть где угодно, а не только в этих Стрижах, сесть хоть в поле, хоть «на живот», лишь бы не за линией фронта.
В Стрижах, конечно, их не ждали — аэродром был запасным, частями фронта пока не использовался, — и как только они появились над ним, там поднялся переполох: два мотора, два киля, уж не «мессершмитт» ли, дескать, сто десятый [8]. Короче, в Стрижах объявили воздушную тревогу. Но до обстрела зенитками, слава богу, не дошло, хотя случиться такое могло: Башенин догадался своевременно сделать несколько выразительных покачиваний на левое крыло, а Овсянников дал зеленую ракету — таков был на этот день «я — свой» [9].
На стоянке, куда они зарулили после не совсем удачной посадки — на посадку, чтобы не рисковать, они пошли с ходу, — уже было полно людей, сбежались все, кто мог: людям, верно, не терпелось узнать, что это за самолет вдруг приземлился на их забытом богом аэродроме и что его прилет мог означать. Но, узнав, в чем дело, успокоились, а наиболее резвые тут же побежали за бензовозом и водо-, маслозаправщиком, чтобы не задерживать прилетевших, дать им возможность побыстрее добраться куда надо.
Башенин же, озабоченно поглядев на небо, направился на метеостанцию — ему не давали покоя облака, которые здесь тоже, как и за линией фронта, закрывали сейчас все пространство вокруг и, вполне возможно, успели закрыть и их аэродром.
— Не дай бог еще «загорать» тут придется, — объяснил он свое беспокойство Овсянникову. — Я быстро: одна нога здесь, другая — там. А вы тут с Кошкаревым пока за заправкой самолета проследите, — и, расспросив продолжавших с любопытством толкаться на стоянке людей, как пройти на метеостанцию, припустил туда скорым армейским шагом.
Идти пришлось недолго, метеостанция находилась рядом, сразу же за стоянкой, где начинался лес, надежно укрывавший ее с воздуха. С виду это была обычная, ничем не примечательная землянка с крохотными и низкими, над самой землей, оконцами и низкой же дверью, которая была открытой. Шагнув в эту дверь, Башенин очутился в тесном полутемном помещении с железной печкой посредине, тесно заставленном шкафами, столами и тумбочками. За одним из столов, в углу, сидела девушка, лица которой он сперва не разглядел, но почему-то почувствовал, что она должна быть хороша собою. И верно, когда девушка — в землянке она была одна — поспешила встать при его появлении и оказалась в полосе света, сочившегося из окна сбоку, он увидел, что она и в самом деле была миловидной и хорошо сложенной, хотя поношенная гимнастерка с сержантскими погонами и пилотка подчеркивали это в полутемной землянке не столь уж выразительно, как подчеркнуло бы, наверное, обычное девичье платье. И еще Башенин заметил, что, когда девушка поднималась из-за стола, неловко отодвинув табурет ногой в кирзовом сапоге, лицо ее заметно побледнело, будто встать ей стоило немалых усилий.
— Я не надолго, товарищ сержант, узнать, как погода, — в ответ на ее немой вопрос объяснил свое появление Башенин. — А то, боюсь, не долетим сегодня до дому. Как там у нас, открыто?
Девушка, конечно, уже догадалась, кто это был перед нею, — на аэродроме сейчас не было, наверное, землянки, где бы ни говорили о прилетевшем самолете, — но она все же сочла нужным спросить:
— Вы с прилетевшего бомбардировщика?
— Да, с бомбардировщика, лейтенант Башенин, — отрекомендовался он на военный лад, чтобы она знала, с кем разговаривает. Потом в свою очередь тоже полюбопытствовал, почувствовав какой-то непонятный интерес к этой девушке: — А вы, значит, тут начальником «небесной канцелярии»?
«Небесными канцеляриями» на аэродромах в шутку называли метеорологические службы, и Башенин посчитал, что девушка с таким приятным интеллигентным лицом не увидит ничего обидного в том, что он выбрал именно это шутливое выражение. И не ошибся: девушка приняла эту его шутку, ответив в том же духе:
— Начальником «небесной канцелярии» у нас мужчина, тоже, как и вы, лейтенант по званию. Но его нет. Вместо него я, дежурный по этой «канцелярии». Это вас устроит?
Голос у девушки был обычный, даже несколько глуховатый, но Башенину, почувствовавшему себя здесь, в этой тихой и чем-то уютной землянке, легко и непринужденно, голос ее понравился, и он, словно это дало ему право на большее, спросил, хотя минуту назад, пожалуй, и не подумал-бы задавать подобные вопросы:
— А имя этого дежурного по «канцелярии» узнать можно? — и пояснил, чтобы она не заподозрила его в донжуанстве — Ну, хотя бы для того, чтобы знать, кого нам в своих молитвах поминать, если нас отсюда выпустят и мы наконец доберемся до своего аэродрома? Или, — добавил он с шутливой угрозой, — кого проклинать, если нам придется здесь «загорать»?
Он ожидал, что как ни простодушна была с виду эта миловидная девушка, а торопиться отвечать не станет, сначала, дескать, немножко помнется или пожеманится, как это делают иные девушки в подобных случаях, и очень удивился, когда она ответила просто и в то же время с каким-то внутренним достоинством, которое больше всего в ней его и поразило:
— Почему же нельзя? Это не военная тайна, чтобы его скрывать. Меня зовут Настей, Настя Селезнева. — Потом, как бы дав ему время покрепче запомнить ее имя, вдруг с простодушной улыбкой пооткровенничала — Ну и нагнали же вы на нас страху, товарищ лейтенант, когда прилетели. Честное слово! Очень уж неожиданно получилось, как снег на голову, никак не ждали. У нас ведь тут тихо — ни своих, ни немцев. Правда, третьего дня немцы были, но очень высоко, наверное на пяти тысячах, и нас не тронули, прошла мимо. Видно, знают, что тут самолетов нет. А нас бомбить — что за интерес? Есть объекты поважнее. И вдруг нежданно-негаданно появляетесь вы, да еще со стороны линии фронта, где немцы, ну прямо «мессершмитт» «мессершмиттом». Я ведь не так давно на фронте, не успела побывать под бомбежкой, ну, когда воздушную тревогу объявили, и растерялась, конечно. Коленку вот даже зашибла, когда с девчатами в укрытие бежала, юбку с чулком порвала, чулки пришлось скинуть, — и, словно в землянке перед нею стоял сейчас не чужой, впервые увиденный ею летчик, а кто-то из аэродромных подружек, которых можно было особенно не стесняться, она высвободила из под стола эту ногу с ушибленной коленкой и, склонив голову, начала ее слегка растирать пальцами.
