— Не дрейфь, парень, зимой шапки не нужно будет. Вон она у тебя какая глубокая, до самых глаз! — сказал кто-то.
— Генеральская пилоточка, мне бы такую!
— А ты с ним махнись. Только вряд ли он согласится. Видишь как смотрит!
— Идите вы все… Чего к мальчишке пристали? Ну, если человек головой не вышел под нужный размер, разве он виноват?
— Ребята, неужели все это барахло на себе тащить? Сдохнешь через пять километров…
— Тютенька, уже раскололся!..
— Закурить бы сейчас! — вздохнули у меня за спиной.
— Кури, ребята, пока нет начальства!
Сзади зашевелились, чиркнула спичка, ноздри защекотал горьковатый запах табачного дыма.
— Куда теперь двинемся?
— Скажут. Жди. Теперь ты казенный человек, Даже в уборную по команде ходить будешь.
— Чего они резину тянут? Аж тошно становится…
— Поскорее героем стать хочется, да?
— Не в том дело…
— Ну и стой. Чем тебе плохо здесь? Жратвы мать небось полный мешок насовала… Одет, обут, из форточки не дует… Не жизнь, а малина!
«А мать, наверное, уже пришла домой, согрела чай и теперь сидит за столом, — подумалось вдруг мне. — Сидит и, конечно, плачет… как плакала, когда мы проводили отца. Она прошла со взводом только до конца Красной улицы, а потом отстала, остановилась на углу и стояла со своей старенькой клеенчатой сумкой в руках, в которой она носила продукты с базара, и смотрела, а мне было неудобно оглядываться, неудобно показывать, что меня провожают, хотя провожали многих, и только когда мы сворачивали на Кабардинскую, я оглянулся…»
Я вдруг очень отчетливо представил мать, сидящую на кухне за маленьким нашим кухонным столом в глухой тишине опустевшего дома. Представил ее опущенную голову, ее худенькие, приподнятые плечи, ее волосы, тронутые сединой, ее руки с потрескавшимися от бесконечных стирок и возни в огороде пальцами, чашку с остывающим чаем на линялой голубой клеенке, сахарницу с отбитой ручкой…
Все это так близко, каких-нибудь полчаса быстрого хода по улицам, и так недоступно теперь…
Где-то в глубине неба родился прерывистый гул. Сначала это было похоже на обман слуха, трудно было понять, есть он или нет, — может, это просто шумела кровь в ушах. Но потом он усилился и начал нарастать, и уже стало ясно, что он существует. Он наплывал медленно и неторопливо. Все задрали головы, чтобы увидеть самолет, но его еще не было видно, глаза беспомощно ощупывали небо, гудящее во всех точках сразу. Наконец кто-то сказал:
— Вот он! — и вытянул руку, показывая направление.
И тогда его увидели почти все разом. Крохотный серебряный крестик плыл в темной голубизне, прерывисто рокоча, как будто с усилием ввинчиваясь в густой воздух.
— «Рама», — сказал Лева Перелыгин.
Он не ошибся. Это действительно была «рама», немецкий двухфюзеляжный разведчик «фокке-вульф», похожий на два самолета, накрытые одним крылом. Двигатели наших машин никогда не работали с таким странным, задыхающимся гулом. Они ревели мерно и мощно, а у стремительных «ишачков» — И-16 — звенели, как туго натянутая басовая струна.
«Рамы» начали появляться над нашим городом с тех пор, как фашисты заняли Армавир и Ставрополь. Они прилетали со стороны Минвод, на большой высоте делали широкий круг, будто осматривали окрестные горы, и снова уходили на север. Иногда по ним открывали огонь зенитки, установленные у кондитерской фабрики и у вокзала, но то ли эти проклятые «фокке-вульфы» были защищены хорошей броней, то ли снаряды их не доставали — они всегда оставались невредимыми.
Однажды на перехват «рамы» поднялись истребители, но бой разгорелся за городом, и чем он окончился, мы не видели. Ходили слухи, что «раму» все-таки сбили и она упала где-то в районе Докшукина.
Сначала «рам» боялись, считали, что такой мощный по виду самолет должен быть очень опасным. Но «рамы» ни разу не сбросили на город ни одной бомбы, и к ним постепенно привыкли.
Так и сейчас; мы совершенно равнодушно смотрели на эту «раму».
Когда она опустилась пониже, где-то в районе вокзала и элеватора, захлопали, зачастили зенитки и в небе расцвели белые парашютики взрывов.
Из штабного домика выскочил Цыбенко. Он взглянул в сторону плывущей к горам «рамы» и подбежал к строю.
— Распоряжение идти на Старый Лескен! Швыдче, хлопчики, швыдче! Слухай мою команду…
Но команду старшего сержанта нам так и не довелось услышать. Из-за гор, со стороны заходящего солнца выпрыгнули, именно выпрыгнули, а не вылетели, черные ревущие тени и ринулись на город. Это произошло с такой быстротой, что я не успел ни о чем подумать. Я даже не успел заметить, сколько их было. Превратившись в грохочущие черные кресты, они промчались на небольшой высоте, над самыми вершинами тополей, и на крыльях у них что-то ярко и трепетно вспыхивало.
— Ложись! — неестественно тонким голосом закричал Цыбенко и плашмя бросился на землю.
Я метнулся в сторону, споткнулся обо что-то и упал, крепко стукнувшись лицом о вывернувшийся вперед приклад карабина. Рядом со мной, больно придавив мою руку к земле, упал Витя Денисов.
«Налет! Вот что!.. — вспыхнуло в голове. — Сейчас начнется!..»
Но вой, треск и грохот уже пронеслись над нами и замерли где-то вдали.
И тогда снова стали слышны истерические хлопки зениток, а потом со стороны вокзала докатился до городка тяжелый удар, и земля подо мной приподнялась и осела.
Я прижался лицом плотнее к траве и зажмурил глаза, но Цыбенко все тем же тонким срывающимся голосом крикнул:
— А ну вставайть!.. Да ховайтесь скорее!.. Бо воны сейчас вернутся!
Мы вскочили и бросились к кирпичной ограде.
На бегу я успел заметить, что у сержанта в руках откуда-то появился ручной пулемет и он пристраивает его на перила крыльца штабного домика. Лицо у сержанта было багровым, пилотка насажена на самые уши, как у Гены Яньковского, гимнастерка горбом вздулась на спине.
Не успели мы залечь у стены, как они появились снова.
Их было три, Они летели, все хищно упав на одно крыло, будто подрезая воздух, и струящимися кровавыми полосами обдавали землю впереди себя. Только сейчас я сообразил, что это трассирующие пули и что значат эти трепетные вспышки на крыльях.
Я увидел, как одна красная строчка задела черепичную крышу казармы и крыша треснула по всей длине, окуталась розоватым дымком и провалилась несколькими безобразными дырами, открыв черное нутро чердака. Я увидел бегущих от пушек на футбольном поле красноармейцев в зеленых фуражках, увидел, как двое из них странно споткнулись, упали ничком на траву и уже больше не поднялись.
И тут громко ударил пулемет Цыбенко.
Присев на корточки у перил, дергаясь от отдачи, сержант что-то кричал, широко открывая рот, и поворачивал вздрагивающий ствол ДП следом за самолетами. Длинная очередь прошла над нашими головами, обрубая ветви тополей, осыпая наши спины сбитыми листьями, и все кончилось. Неожиданно наступила резкая тишина. Штурмовики исчезли с такой же быстротой, с какой появились.
Сержант вскочил, отшвырнул на площадку крыльца пулемет и погрозил в сторону улетавших самолетов кулаком:
— До побачення!..
От его неторопливости и обстоятельности не осталось следа, Сейчас он был похож на человека, которого смертельно оскорбили и который собирается жестоко мстить за это оскорбление. Оглядев двор, над которым висела пыль, взбитая пулями, он вдруг увидел нас, и лицо у него стало тревожным.
— Встать! — крикнул он.
Мы поднялись и сбились в кучу около беленой кирпичной стены.
Убедившись, что все на ногах, он успокоился и отдал команду строиться.
Мы построились быстро и молча. Только тихо звякали карабины за нашими спинами да шумели тополя под свежим вечерним ветром. Солнце уже зашло, не земле лежали синие тени сумерек.
Около упавших красноармейцев суетились гарнизонные санитары с носилками, Дверь штабного домика непрерывно хлопала, из окна доносился монотонный голос радиста:
— Вы меня поняли?.. Как слышимость? Как слышимость? Перехожу на прием… Перехожу на прием…
По двору по двое, по трое пробегали вооруженные бойцы, наверное из нарядов внутренней службы.
На нас уже никто не обращал внимания. Гарнизонный механизм работал по раз навсегда заведенному порядку и прекрасно обходился без нашего взвода. Мы, кажется, даже мешали его размеренному ходу.
— До утра мы должны буть у Старом Лескене, бо воны можуть перехватить дорогу, — сказал сержант.
«…В состав Северо-Кавказского фронта вошли 24, 9, 37, 12, 18, 51 и 47-я армии, 1-й отдельным стрелковый и 17-й кавалерийский корпуса. Однако 9-я и 24-я армии отводились в тыл на переформирование, Таким образом, на фронте протяженностью около 1000 км действовали пять армий, один стрелковый и один кавалерийский корпуса, В составе этих армий насчитывалось 23 стрелковые, 5 кавалерийских дивизий и 9 стрелковых бригад.
