— Почему?
Он улыбнулся и пожал плечами. Потом вдруг спросил;
— Тебе хорошо сегодня?
— Конечно хорошо!
— Ну вот. Пусть и ему тоже будет хорошо.
— Кому ему?
— Да этому самому ужу.
— Что? Ты думаешь, это уж?
— Не думаю, а знаю, — сказал Витя. — Ты видел, какая у него голова?
— Самая обыкновенная. Плоская, змеиная…
— Я не о форме, Я говорю о цвете.
— Ну… серая. Какой же ей еще быть?
— А у гадюки, как ты знаешь, голова темная, почти черная. И ромбика на голове у нее не видно. Верно?
— Верно, — сказал я и соврал, потому что никогда не задумывался, чем уж отличается от гадюки. Для меня все, что ползало и имело форму змеи, было гадюкой.
— Мне жалко ужей, — сказал Витя. — Вот ты идешь по лесу, здоровый, сильный, В руках у тебя палка, на ботинках крепкие каблуки… А у него ни палки, ни каблуков. Только он сам. Только то, что дала ему природа. А дала она ему не так много…
— На вид они очень противные, — сказал я.
— Значит, по-твоему, выходит, если не похож на тебя — глуши, бей, дави, да? Этак рассуждая, можно всю природу под каблучок… Она защититься не может. И на тебя не похожа… Вот хотя бы дерево, Подошел к нему, срезал ветку. А кто знает, может, ты ему руку отрезал? Ведь оно убежать от тебя не может…
— Дерево? — удивился я, — Да ведь оно ничего не чувствует!
— Откуда ты знаешь? Откуда мы знаем, что чувствует дерево, а чего не чувствует? Оно рассказывало, да?
Чудак! Он подумал немного и продолжал:
— А особенно я не люблю охотников, Я даже не представляю себе, какой жестокий человек назвал охоту спортом. Какой там к черту спорт! Это же самое обыкновенное примитивное убийство! Причем дичь и человек находятся в абсолютно неравных условиях. У охотника в руках техника, да еще какая! Самая совершенная. Техника, над которой работали столетиями, чтобы получше да пометче, А у птицы или там у косули что? Ноги да крылья… И знаешь, мне кажется, что человек, с легким сердцем поднимающий ружье на птицу, с такой же легкостью может выстрелить в другого человека. Если бы только не было закона и он его не боялся…
— Витька, — сказал я, ошеломленный таким рассуждением, — А как же тогда война? Люди-то ведь всю историю убивали друг друга, и ничего… Совесть у них не плакала.
— Война… — Витя задумался, — Знаешь, мне кажется, что война — это какое-то ненормальное состояние человечества. Вроде эпидемии. Туман какой-то… Ну вот ты мне скажи, как совершенно нормальный человек может убить другого, такого же нормального человека? Так, совершенно просто прицелиться и убить? Я этого не представляю…
— Я тоже не представляю, Витька. Но вот если на тебя нападут и ударят… Что ты станешь делать? Стоять и ждать, когда ударят еще, или…
— Ну, я не толстовец, — возразил Витя, — Я тоже ударю, да постараюсь так, чтобы тот, кто напал, почувствовал мой удар… Чтобы ему больнее было, чем мне!
— Вот видишь! И опять все вернется к старому. И опять начнется война.
— Зато я, я первый никогда никого не ударю! Пойми! Знаешь, как хорошо говорят кабардинцы; «Я мимо дурака пройду, а умный мимо меня пройдет». Чудесно сказано, а?
Это было в седьмом классе. В то время никто из наших ребят еще не задумывался над вопросами, которые волновали Виктора. Его считали чудаком, зазнайкой, Я тоже сначала относился к нему так же. Но после той прогулки в Долинское мы подружились, И с каждым годом дружба наша становилась все теплее. Рядом с Виктором я чувствовал себя умнее, выше, становился как бы более взрослым, и мне это нравилось.
И сейчас мне было приятно, что Голубчик нашел меня в этой кромешной тьме и мы шагаем с ним рядом, бок о бок.
…А плечи прямо выламываются из спины. Рюкзак, карабин, патроны, подсумок с гранатами… да еще этот самый… Прикидываю. Получается килограммов тридцать с хвостиком. Два пуда. Я представляю себе чугунную двухпудовую гирю из школьного спортзала. Гиря на веревках подвешена за спину. И тридцать пять километров пешком по горной дороге… Интересно, каково тем, что несут пулеметы? Правда, один пулемет у них приходится на двоих, но все же…
Завожу руку вбок. Честное слово, не хочу этого делать. Рука сама собой тянется влево, Я не могу с ней справиться. Она действует независимо от меня. Видит бог, я сопротивляюсь изо всех сил, но ничего не получается… Пальцы нащупывают пуговку и расстегивают сумку противогаза. Будто живая, выпячивается наверх гофрированная трубка. Маска и коробка легко выбираются из теплых фланелевых гнезд. Все вместе килограмма два, не меньше…
Эх, была не была!
Все-таки существует на свете так называемая Женевская конвенция или как там ее…
…Красота-то какая! Даже шаг прибавился, и сразу вроде сил стало больше. И кажется, никто ничего не заметил. Даже Виктор.
Сколько же мы идем? Судя по всему, перевалило за полночь, От города до Аушигера то ли семнадцать, то ли двадцать километров, Три, самое большее — четыре часа ходьбы таким вот шагом. Когда мы переходили городской мост, было без пятнадцати восемь…
Еще сегодня утром мы были мальчишками. Самыми обыкновенными мальчишками небольшого курортного города, А сейчас мы — солдаты. Забавно!.. Это Левка-то Перелыгин, наш художник, любимец девчонок, обходительный, изящный Левка, похожий на поэта, — солдат? Или Гена Яньковский, Маленький Генка, которому так и не подобрали на вещевом складе сапоги тридцать пятого размера. Таких сапог просто не оказалось на складе. Размеры начинались с тридцать девятого, и по этому случаю ему выдали еще одни дополнительные портянки. Просто удивительно, что нашлась форма по его росту. Милый Генка, безобидный, доверчивый, страстно влюбленный в шахматы. Его можно было купить на любой чепухе, сказать, например, что срочно вызывает завуч, и он без раздумья бросался в учительскую и выходил оттуда, забавно моргая глазами, и не понимал, почему все вокруг покатываются от смеха… В классе он сидел на «Камчатке» и на уроках истории и литературы решал шахматные задачи и составлял этюды. Зато на математике он царил в классе, и не было задачи, которую Генка не мог бы решить. Контрольные он всегда заканчивал первым, а потом до самого звонка писал на листках решения и рассылал тем, которые «плыли». На перемене он долго и толково объяснял весь ход логических рассуждений при решении задачи. Он хотел, чтобы мы не только сдували, но и понимали, что сдуваем. Может быть, благодаря ему я в конце концов полюбил математику, увидел, что некоторые доказательства и решения могут быть так же красивы, как стихи. Иногда он играл с нами в шахматы на трех досках сразу. Сидел, отвернувшись лицом к стене, мы называли ему ходы, он быстро давал ответные и никогда не проигрывал. Даже жульнических ходов нам никогда не удавалось сделать — он сразу же уличал нас. Память у него была феноменальная. Казалось, и учится он играючи. Вот только роста соразмерно с памятью природа ему не отпустила, но он от этого не страдал нисколько. Он просто не замечал этого до вчерашней выдачи обмундирования. До слов Цыбенко: «Хай тоби гриц, и в кого ж ты такой халявый вродився?» После этого Генка страшно покраснел, как-то постыдно сжался, и у него задрожали губы. Я испугался, Мне показалось, что он сейчас заплачет. Но получилось совсем другое, Генка выпрямился, проглотил набухший в горле комок и сказал грубым голосом; «Рад, что не в вас, товарищ сержант». Цыбенко вытаращил глаза, хлопнул себя ладонью по колену и расхохотался: «Вы тильки побачьте, як вин балакать умие! От це солдат! Ну, не серчай, хлопче, то у меня така присказка, розумиешь?» И вот солдат Генка идет сейчас где-то впереди нас в колонне, растянувшейся в стометровую цепочку, и, наверное, у него так же натерты ноги портянками и так же невыносимо давят на плечи карабин и перевязь с патронами.
Зато Вася Строганов как будто от рождения был создан для военной формы. У Васи широкие плечи и руки с массивными пальцами, как у землекопа. На всевобуче он укладывал гранату за пятидесятиметровую отметку, в то время как мы едва дотягивали до нормативных тридцати семи, А стрелял он как бог. Ни одна пуля не выходила из девятки, а попадая в десятку, он как-то жалобно, словно извиняясь, смотрел на всех: ничего, мол, не могу поделать, ребята. Не виноват. Уж так получилось… И честное слово, он не играл при этом. Просто ему в самом деле было неловко за свое умение, он не привык к такому положению вещей. И мы любили эту его скромность, даже зависти к нему у нас не рождалось, таким он был простым и добрым.
В противоположность ему Витя Монастырский всегда лез из кожи вон, чтобы быть впереди всех, и всегда ему не везло. Ему не везло систематически, я бы сказал — фатально. Я не верю в предопределение судеб, но Витя являл собою пример человека, родившегося явно под несчастливой звездой. Дважды это невезение чуть не кончилось для него трагически.
