нельзя принимать за окончание бури. Спокойный человек во время жаркого спора гораздо страшнее разъяренного быка. Он может выжидать, выискивать слабое место, а потом одним лишь тычком поразить противника, одним колким словом. Герман прекрасно знал, что после этого его обязательно ждет что-то нехорошее и поспешил прибавить, в качестве оправдания:
– Винц зарабатывал на нем неплохие деньги.
Роман Алексеевич кивнул.
– Что ж, давайте подойдем к Вашему музыканту.
Гении и мудрецы
Арканджелло Корелли достиг совершенства в игре на скрипке, вдохновлял Антонио Вивальди и Джузеппе Тартини. Антонио Вивальди стал наиболее ярким представителем скрипичного искусства, а Джузеппе Тартини даже внес некоторые усовершенствования в конструкцию скрипки и смычка. Музыка Джовани Виотти отличалась особой трогательностью и лиричностью. Николо Паганини однажды сыграл целый концерт всего на одной струне, так, что этого никто не заметил. Арни Вьетан, Генрик Винявский, Жан-Мари Леклер, Пабло Сарасате. И, видите ли, в их компанию никак не вписывалось простенькое имя неизвестного Льва Дубая, и Роман Алексеевич понимал это, но изо всех сил старался не афишировать свои мысли.
Каждый, кто когда-либо прикасался к скрипке, хоть на мгновение, но был очарован ее изящностью, тонким звучанием струн. Разумеется, кроме тех, кто использовал скрипки для растопки печи, но таких людей было мало, и они были чрезвычайно глупы или несчастны. Долгое время скрипки считались музыкальными лошадьми. Как лошадь олицетворяет идеальные пропорции в животном мире, так и скрипка имеет полное право претендовать на этот высокий чин среди других инструментов. Однако, не каждый человек, играющий на великом инструменте может считаться великим музыкантом.
Быть великим музыкантом при жизни – неслыханная роскошь. Быть великим музыкантом после смерти – всего лишь дань памяти. Непризнанные в свое время музыканты, ставшие легендами после кончины – везунчики.
Забегая вперед, скажу: нельзя считать Льва Дубая непризнанным гением, нельзя восхищаться его талантом или его осквернять. Он не был великим в детские годы, не добился величия, став взрослым и не заслужил хвалы, будучи стариком. Даже когда он умрет, скажу честно, вряд ли кто сможет вспомнить о нем.
Алексей Винц умел ценить талант и знал цену таланту. Извлекая выгоду из искусства, но оставаясь его ценителем, он сумел душевно обогатить мальчишку и материально обогатиться сам, хоть тоже не был ни гением, ни полудурком.
Герман Елагин был наивен. Он рассматривал мир, как дети смотрят на картинки в книгах. Чем цветнее и красочней – тем лучше для него. Музыка Льва переливалась теми самыми красками, точные оттенки музыкальной палитры заставили Германа поверить в него. Он перелистывал страницы, завороженный каждой новой мелодией, и был чист, как ребенок.
Проницательный Роман Конкин, вдумчивый и рассудительный человек с, как может показаться, странной точкой зрения, даже оценив Дубая, не делал из него героя своего времени. "Да, он действительно хорош" – все, что вы могли бы от него услышать, не больше, но и никак не меньше. Возможно, только возможно, в душе, он восхищался мальчишкой. Но никто об этом так и не узнал.
Каждый использует музыку по-разному.
Но мудр тот, кто не использует музыку совсем.
Глава 2
1927
Человек с железной фамилией курил трубку в своем кабинете. Серые дымовые кольца застилали все вокруг и становились светлее, попадая на луч, просачивающийся сквозь задернутые шторы. В кабинете было темно – так Человеку лучше думалось. Его дыхание было ровным, глаза следили за ползущей стрелкой часов. За дверью выстроился караул – никто посторонний не мог потревожить Человека. Впервые за долгое время он сидел так неподвижно – он отдыхал.
В висках стучали тяжелые станки, макушка была наковальней, звенящей под ударом тяжелого молота.
Что-то должно было произойти.
Но Человек не знал, что произойдет и продолжал курить трубку.
Творец
Зал филармонии замер в ожидании музыканта. Свет погас. На сцену вышел юноша со скрипкой. Он играл мелодию, кажется, своего собственного сочинения. Как и всегда, в ее названии присутствовало то ли звездное небо, то ли просто звезды. Одиночество и темнота сцены не смущали его, восторженные лица зрителей, ловящих каждую ноту, слетающую со струн, не стесняли движения. Он играл с закрытыми глазами, но никто не обращал на это внимания.
Это был Лев Дубай.
Он действительно выступал в филармонии Конкина. И, к слову, самый первый его концерт не удался, однако, в скором времени удалось это исправить. "Мальчик из магазина Винца", превратившийся в "Мальчика с площади" теперь стал музыкантом Ленинградской академической филармонии.
Свободных мест в зале не было.
Зато был один гражданин. С Вашего позволения, дорогой читатель, об этом человеке я расскажу позже, почти сразу после того, как мы заглянем за кулисы филармонии.
Там стоял Роман Алексеевич Конкин и наблюдал за юношей, восхищенно и придирчиво.
– А Вы говорили, что он не способен, – сзади подошел Елагин. При любом удобном случае, он не упускал возможность сказать: "Ну я же говорил".
– Неплохо для уличного оборванца, – сквозь зубы процедил Конкин. Отшутился или отмахнулся от разговора – неизвестно.
Мальчик не ненравился ему, но и не был сильно приятен, хотя приносил хороший доход филармонии. Возможно, дело было в том, что он был с улицы, человеком из детского дома. Из таких ребят мало кто вырастает порядочным гражданином. Конкин ждал, чтобы эта сущность проявилась в скрипаче, но и опасался, что она вылезет наружу. Он любил игру юноши, поэтому вынужден был симпатизировать ему самому.
Роман Алексеевич пробежался взглядом по рядам, щурясь так, как щурится любой человек, носящий очки и заметил гражданина. Приосанившись, он довольно качал головой в такт музыке, но не позволял себе лишних движений. Он был в гражданском, но манеры его и поведение отчетливо выдавали в нем военного. Гражданин был большим и грузным для меня, но внешне ничем не отличался от существ, называемых людьми. Никто не смотрел на него, и Роман Алексеевич тоже не задержал на нем своего взгляда.
Все были довольны.
В конце мелодия затихла, умерла, но тут же переродилась в шквал аплодисментов. Кто-то шепнул, чтобы давали электричество, и сцену, и толпу охватила яркая пелена света.
Народ загудел.
– Молодое дарование!
– Прекрасно!
– Какая чудесная музыка!
Молодое дарование выпрямилось, поклонилось, как его учили, и скрылось за сценой, предоставляя ее следующим музыкантам.
– Лев?
– Да?
– Тебе нравится сцена?
– Нет.
– Почему же ты выступаешь?
– Вы сами попросили меня.
Это был самый длинный диалог между Львом Дубаем и Романом Конкиным. Пронзительный, твердый взгляд руководителя филармонии еще долго сверлил спину уходящего в глубь коридора музыканта.
Но, вернемся к гражданину из зрительного зала.
После
