что подошедший к нему человек захочет сказать еще что-то, более важное. Но, что ближе к правде, он просто еще не знал что ответить. Поэтому таращил глаза.
– Хорошая скрипка. Много раз смотрел на нее в витрине, а потом заметил, что она стала куда-то пропадать. Оказалось, что хозяин нанял какого-то мальчишку, чтобы играть и заманивать клиентов. – Он говорил без укора. Скорее, просто пытался предать значимость этому разговору (пока что, монологу) или подвести повествование к какому-то вопросу. – Но ничего. Я купил себе новую. Почти такая же, как у тебя. Хочешь посмотреть?
Маленький музыкант кивнул, и Герман кивнул ему в ответ. Вжикнула молния на футляре. Молодой человек встал на одно колено и бережно, словно младенца, достал свой инструмент.
Льву уже второй раз показывали скрипку.
Уже второй раз она притягивала внимание, как чудесный экспонат, как археологическая находка и, отполированная, отражала в себе недоуменное лицо мальчугана.
Уже второй раз она была новенькая, блестящая, юная. Казалось, она даже боялась зазвучать и сразу же впала бы в депрессию, прикоснись к ней кто-нибудь хоть пальцем. Или, что еще опасней – смычком.
– Как думаешь, она сможет играть, как твоя? – Спросил молодой человек.
– Это очень хорошая скрипка. Очень молодая.
– Очень новая.
– Нет. Именно молодая. Она должна звучать тонко, не как моя.
– А ты настоящий мастер.
– Можно мне ее? Я хочу ее послушать.
Поправив очки, музыкант Елагин протянул собеседнику свою скрипку. А взамен получил его инструмент – на передержку.
Мальчик осторожно коснулся деревянного корпуса и пальцами поплыл вверх, к самой верхушке грифа.
– Найдется смычок?
– Конечно, держи.
Глаза было закрывать не нужно.
Он не играл – он пробовал ее звучание. Как сомелье медленно глотает вино, как гурман не спеша разжевывает кусок прожаренного мяса, при помощи одного лишь языка определяя все его составляющие и проверяя на подлинное ощущение. Она была такой, какой и должна быть. Совершенно обыкновенная, но очень хорошая скрипка, пока еще не нашедшая своего мастера.
Лев был уверен, что, не будь у него его старого инструмента, он непременно выбрал бы этот. А так, что ж… она была довольно неплоха. Но она была не для него.
– Неплохо. – Он мог бы сказать «прекрасно» или «у Вас отличная скрипка», в крайнем случае – «очень хорошо», но, так уж вышло, дети не умеют врать. Поэтому мальчик ограничился простым «неплохо» и вернул скрипку музыканту. Затем, подумав немного, добавил: – Знаете, мне кажется, мой смычок подойдет больше.
– Дело в смычке? – Молодой человек не казался удивленным (более того – он и не был таковым). Скорее, такая серьезность и решительность маленького человека позабавила его. Он едва сдерживал смех, который распирает любого взрослого, видящего чрезвычайную самостоятельность детей, но, с другой стороны, испытывал некое уважение к мальчишке, уважение к музыканту, знающему свое дело.
– Нет, просто так будет лучше.
– Уверен?
– Можно попробовать.
Мальчишка забрал у собеседника свою скрипку, но оставил ему смычок. Он знал, что звучание изменится, но не знал почему.
Герман Елагин обхватил инструмент, сконцентрировавшись, как подобает профессиональному музыканту и, некоторое время повертев смычок мальчика в руках, наконец, поднес его к скрипке и плавно повел по струнам.
Получалось гораздо лучше. Звучание выливалось в прекрасную узорчатую фреску, то быстрее, то медленнее проплывающую в воображении. Это был прекрасный смычок, он сотворил большую разницу в звучании скрипки. Однако эту разницу мог уловить лишь чуткий слух и бурная фантазия ребенка.
Герман не услышал никаких отличий.
– Правда, так лучше. – А вот еще одно отличие, только, на этот раз, отличие взрослых от детей: взрослые умею врать.
Хотя, может быть, он не врал. Может быть, ему тоже показалось, что так было лучше. Опять же, только может быть, что смычок мальчика было попросту удобнее держать в руке. Но, скорее всего, это вырвалось машинально – Елагин был из тех, кто не может промолчать.
– Можете забрать.
– Твой смычок?
– Да, берите.
– А как же ты будешь играть?
– Вы дадите мне свой.
– Хочешь поменяться?
– Да. Я смогу играть любым смычком.
– Не стоит.
– Но так же лучше.
– Несомненно.
– Так что же?
Герман Елагин прикусил губу – признак задумчивости №1 – и насупил брови – признак задумчивости №2. В голове его, медленно, но верно, созревала мысль. Он была недоступна никому, кроме него самого, и открылась не сразу, только через четыре дня после первой встречи со Львом Дубаем.
***
На некоторое время нам придется покинуть Дворцовую площадь и оставить мальчика со скрипкой.
Вот вам маленькое утешение – это ненадолго.
Нужно сказать лишь, что единственный раз в жизни, в тот раз, когда маленький музыкант задал Герману последний прочитанный вами вопрос, он не нашелся что ответить. Более того, казалось, он пропустил этот вопрос мимо ушей, чего никогда раньше не делал, и, забрав скрипку со своим (!) смычком, поспешил покинуть площадь. Мальчишка, как понимаете, остался играть.
Филармония
Петроградская академическая филармония находилась на площади Искусств. Вы можете найти ее и сейчас. Для этого надо всего лишь пройти по Михайловской улице, обогнуть Михайловский сквер или пройти по нему, и вы выйдете к нужному месту.
Однако стоит упомянуть одну важную деталь.
Улица – это нечто отдаленно похожее на площадь. Только, если площадь в своих квадратных метрах занимает обширное местоположение, то улица измеряется ими же, но сложенными в одну цельную полосу. Проще говоря, если вы раскатаете площадь так, чтобы получилась длинная линия, то можете смело именовать ее улицей. Или, если вам больше нравится, дорогой.
Разумеется, Герман Елагин прекрасно знал что такое «улица» и что такое «дорога» почти так же четко, как знал это руководитель филармонии – Роман Андреевич Конкин. Это был плотный, светловолосый мужчина пятидесяти-пятидесяти двух лет, с легкой небритостью и слегка вьющимися, пушистыми волосами. Голубые глаза извечно казались грустными, из-за специфического разреза, что давало некую несостыковку его внешности с его же характером и темпераментом. Роман Андреевич был приятным, хоть и не очень общительным человеком, с тихим грубоватым голосом и отличными вокальными данными. В силу своей должности он должен был уметь (и, в общем-то, умел) играть на гитаре, саксофоне, скрипке, контрабасе и еще нескольких видах непонятно как подобранных инструментов, дирижировать и красноречиво изъясняться при случае.
Он любил свой кабинет, любил концертные залы, любил природу и ненавидел, когда кто-то врывался к нему без стука, что и произошло примерно в 13 часов четверга данной недели.
– Роман Андреевич.
Роман Андреевич был эдаким кулинаром звука в своем деле. Не оборачиваясь и, более того, не отрываясь от чтения,
