– Коля, я тебя люблю, Коля… Прощай!
Когда Демин спустя некоторое время вбежал в обширный холл, он увидел на верхних ступенях широкой мраморной лестницы высокую, в белом халате фигуру профессора. Тот неотвратимо надвигался на Демина, словно оживший памятник. Подойдя вплотную, положил руки ему на плечи.
– Ведь вы же летчик, Коленька, – произнес он тихо, – мужайтесь, сынок… Все кончено.
Как в тумане прожил Демин несколько месяцев. В опустевшей квартире пыль плотным слоем оседала на вещах, но он ничего не трогал, все оставив в том положении, в каком это было при Заре. Друзья, старавшиеся рассеять его горе, часто уводили его в свои шумные компании, и он в этих компаниях иногда даже напивался, но потом, дома, забившись в кровать, быстро трезвел, и ему начинало казаться, что Зарема вовсе и не умирала, а просто куда-то далеко уехала и вскоре обязательно вернется.
Он любил ночи, когда она ему виделась во сне, и потом сам себе вслух рассказывал эти сны. Он еще более поседел и даже обрюзг. За окном уже начиналась слякотная северная осень, со взморья дули ветры, и первые хлопья снега устилали улицы. В минуты бессонницы он нередко думал о своей судьбе, с фальшивой, парадно-красивой жизнью. Как выбраться из этого лабиринта нечестности и лжи? Насколько легко было жить ему на войне, не имея тяжкого груза на совести, настолько тягостно и противно было играть роль известного писателя теперь. Конечно, он отлично вжился в образ, чуть ли не наизусть выучил текст Лениной повести, так что читатели с раскрытыми ртами слушали его устные рассказы, выступления на литературных встречах. Но ведь этим себя не обманешь, душа-то у него сломанная.
Однажды от тоски и отчаяния Демин дал телеграмму в далекую приволжскую Рожновку матери Пчелинцева: «Прилечу повидаться двенадцатого». Никто, кроме экспедитора в писательской организации, об этом не знал, то, когда Демин в большом южном городе вышел из самолета, на аэродроме у трапа его уже ожидали заведующая библиотекой и секретарь горкома по пропаганде, молодой высокий шатен с болезненным лицом. Бойкая дама, представлявшая библиотеку, быстро проговорила:
– Мы вас рады приветствовать на нашей волжской земле. Машина Павла Тарасовича, – кивнула она на секретаря горкома, – ждет вас у аэровокзала. В двадцать ноль-ноль встреча в библиотеке, а завтра две встречи на предприятиях.
– Но позвольте, – затравленно выдавил Демин, с мольбой глядя на секретаря по пропаганде, – я же не на декаду литературы приехал… Я же к матери погибшего друга, понимаете?
И секретарь грустно покачал головой.
– Хорошо, Николай Прокофьевич, берите машину и езжайте сразу в Рожновку, а там посмотрим…
Солнце было уже на закате, когда черная «Волга» взлетела на последний пригорок, и он увидел рыбацкую деревню Рожновку, состоявшую из одной длинной улицы, застроенной серыми бревенчатыми домами. Отыскать дом Матрены Гавриловны было делом очень легким – первый же мальчишка указал на широкое крыльцо с новыми, свежеоструганными ступеньками. На крыльце Демин увидел фигуру сгорбленной женщины.
– Видите, дяденька, это она сама вас встречает.
Матрена Гавриловна, видно, еще с утра принарядилась. На ней было серое платье из шерсти и легкий черный платок, из-под которого выбивались поседевшие волосы. Она довольно бодро сошла с крыльца, обхватила Демина за шею и уронила голову ему на грудь:
– Коленька, счастье-то какое. Наконец увидела тебя своими глазами… Стоишь, молодой, красивый… друг моего Лени… спасибо, что до последней минуты рядом с ним находился и что глаза ему закрыл, моему бедному сыночку… А уж за помощь, миленький, и слов для благодарности не сыщу…
Он помог ей подняться по ступенькам, войти в сени.
Перешагнув порог, Матрена Гавриловна деловито утерла слезы, тяжко вздохнула, стараясь поскорее взять себя в руки.
– Вот так мы и живем, Коленька, – сказала она.
Изба состояла из двух комнат, разделенных перегородкой и белой русской печью. В маленькой комнатке помещалась сама Матрена Гавриловна, а другую, побольше, занимал ее двоюродный племянник, недавно женившийся на дочери председателя рыбколхоза. Сейчас в этой комнате Демин увидел длинный стол, накрытый белой скатертью с петухами. Увидел и вздохнул при мысли, что, где бы он ни появлялся, везде ожидали его подобные столы. Старушка, казалось, угадала его мысль.
Ее черные, как у Лени, но уже затухающие глаза стали грустными.
– Ты не подумай, Коленька, что тебя тут будут слишком величать, – сказала она, – просто наши рыбаки соберутся… Они даже книги твоей-то не читали. Вот про Леню моего хотят узнать, про то, как погиб он. Ну и выпить маненько, разумеется.
– Да ведь я ничего, – смущенно промолвил Демин, входя в просторную комнату и чувствуя, как с каждой минутой все больше и больше сковывает его неловкость. Он достал из кармана тяжелый пакет: – Матрена Гавриловна, здесь деньги… Это я за новое издание гонорар получил, вот и вам часть хочу отдать. Мы же с Леней как братья были… Вам это в хозяйстве пригодится.
Она легким порывистым жестом стянула с седой головы платок.
– Батюшки светы, вот-то человек ты, Колюшка. Истинно святой человек!
А Демин, еле удерживая стон, восклицал в это мгновение про себя: «Вор! Ворюга подлый! В грязи твои руки, которыми преподносишь конверт с деньгами».
Матрена Гавриловна подвела его к окнам, выходящим на высокий волжский берег. Чудесная картина открывалась за ними. Дом Пчелинцевых стоял в нескольких метрах от обрыва. Желтые осыпи глины возвышались над быстро струйной поверхностью реки. Домин глядел на облитый закатом берег Волги, от которого отчаливали рыбацкие баркасы, и думал. «Ветер от винта»!
А как бы хорошо звучало то же название с фамилией подлинного автора. «Ветер от винта» – повесть Леонида Пчелинцева!»
Он, вздыхая, отошел от окна и даже на теплоход, трехпалубный, белоснежный, не захотел взглянуть. Старушка сразу заметила, что гость помрачнел.
– Ты чего это, Коленька, не хочешь на пароход полюбопытствоваться? А я их люблю. Очень люблю, значит, когда они по фарватеру идут… То буруны, то мелководье, а капитан верной рукой по бакенам путь прокладывает. Так ведь и в жизни бывает, – неожиданно вздохнула она. – Кружит жизнь человека… то на мелкоту норовит выбросить, то в стремнину затянуть. А если он бакенов придерживается, все в порядке будет с ним, значит…
– Каких это бакенов, Матрена Гавриловна? – рассеянно спросил Демин.
– А таких, что справедливостью зовутся.
– Да. Это вы верно, – горько усмехнулся он, а про себя подумал: «А я свои бакены давно уже потерял.
И фарватера давно не вижу. Крутит жизнь меня между двух берегов, крутит, как щепку, которая и потонуть-то не может. Хорошо, что хоть речи на разных заседаниях произносить научился. Смех ведь сказать: длинную жизнь прожить можно, и никто никогда не узнает, что на чужом коне въехал в ворота, которые славой называются. В чем тебя могут упрекнуть? В том, что написал одну книгу и молчишь? Да разве ты один из писателей, которые, создав приличную книгу, молчат затем по нескольку лет. Ты неуязвим – неуязвим до тех пор, пока не откроешь тайны своего лжеавторства. Только разве от всего этого легче?»
Демин рассуждал о себе с убийственным хладнокровием. Он уже не волновался и не скорбел. Тупое равнодушие владело им. Серое, иссеченное складками старческое лицо Матрены Гавриловны маячило как в тумане. Он вздрогнул, когда ощутил на плече ее руку.
– Задумался, Коленька? – глуховато спросила она. – Ничего. Задумываться надо. Нельзя без этого на земле прожить. Вот и Ленечка мой любил задумываться. Сядет, бывало, здесь, у окошка, карандашик заточит и пишет в тетрадочке листок за листком, листок за листком. А Волга внизу под обрывом течет, баржи да пароходы по ней плывут, солнышко на мелкоте воду до самого песчаного дна пронизывает.
– Матрена Гавриловна, – спросил глухо Демин, – а вы-то хоть знали, о чем он в тетрадках писал?
– Я-то? – удивилась старушка и прикрыла узловатой ладонью рот, будто удерживаясь от смеха. – Да откуда же я могла знать? Всего какой-нибудь десяток книг за жизнь прочла. Где ж мне? Сказывали, будто стихи да рассказы пишет. Сочинитель был, одним словом.
Грустная улыбка согрела на мгновение худое лицо старушки, а Демин, глядя на нее сбоку, горько подумал:
«А что, если бы я сейчас признался ей в своем преступлении? Не выдержала бы, осела как подрубленная! И ни одного бы слова прощения я не услышал».
– Смотри-ка, уже причаливают.
– Кто? – рассеянно спросил Демин.
– Рыбаки наши.
Николай посмотрел в окно и увидел, что «черные баркасы уже вытащены на берег и люди, высадившиеся из них, густой цепочкой движутся к дому Пчелинцевых.
Вскоре ступеньки крыльца запели под добрым десятком БОГ. Дом наполнился громкими голосами. Рыбаки сбрасывали в сенях брезентовые спецовки, стучали в горнице подкованными сапогами. Демин и не заметил, как перезнакомился со всеми и очутился за столом в тесной веселой компании. Матрена Гавриловна, улыбаясь, таскала тарелки со снедью. Сидевший с ним рядом рыжий широкоплечий бригадир Ксенофонт Петрович решительно запротестовал:
