Вскоре ступеньки крыльца запели под добрым десятком БОГ. Дом наполнился громкими голосами. Рыбаки сбрасывали в сенях брезентовые спецовки, стучали в горнице подкованными сапогами. Демин и не заметил, как перезнакомился со всеми и очутился за столом в тесной веселой компании. Матрена Гавриловна, улыбаясь, таскала тарелки со снедью. Сидевший с ним рядом рыжий широкоплечий бригадир Ксенофонт Петрович решительно запротестовал:
– Не… так дело не пойдет. А ну, помогайте Гавриловне ребята. Да из карманов все повынайте.
Тотчас же на столе появились принесенные из сельпо бутылки, свертки с колбасой и сыром, вяленая рыба.
После третьего тоста Ксенофонт прогудел в самое ухо Демину:
– А вы молодец, товарищ писатель. Пьете по-нашенски, по-рыбацки. Сказывают, про летчиков книгу написали. Я той книги не читал, но думаю, что добрая. От учителки нашей слышал. Вот бы про рыбаков кто написал. Любопытно живем. Заработки хоть и не всегда высокие, а работа интересная, аж дух захватывает…
Рыбаки нестройными голосами пели давние волжские и донские песни, и Демин подтягивал им. Разошлись глубокой ночью, а в шесть утра к дому Матрены Гавриловны подъехал красный «Москвич», за рулем которого сидел все тот же Ксенофонт, и Демин, расцеловавшись с матерью Пчелинцева, сел рядом.
– Когда же ты теперь приедешь, Коленька? – грустно сказала она на прощанье. – Свидимся ли еще? – и вдруг улыбнулась. – Знаешь, о чем я сейчас подумала, родной? Когда ты мне первый раз большие деньги прислал, зябко у меня на душе стало. Откуда бы? Даже мысль шевельнулась, а вдруг они каким недобрым путем нажиты… а потом я узнала, что после войны ты большим писателем стал и весь свет теперь тебя знает… Спасибо за помощь, родной, но только больше не надо…
Демин сурово свел брови, сухо сказал:
– Это мой долг, Матрена Гавриловна… перед Лениной памятью клятва, и я до смерти буду ей верен.
Старушка печально покачала головой, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его в лоб.
– Тронулись, – простуженным голосом объявил Ксенофонт.
«Москвич» побежал по широкой пыльной улице. В окне потянулась вереница однообразных бревенчатых домиков. Обернувшись назад, Демин долго еще видел стоявшую у крыльца старую женщину в темном платье, и у него кольнуло сердце при мысли, что видит он ее в последний раз.
* * *
Даже целые города сокрушают иногда землетрясения.
Даже целые дивизии теряют боевую форму и бодрость духа, если их подолгу не отводят на запасные рубежи.
Семьи рушатся от одного неверного поступка супругов.
Но разве всегда в этих случаях правда преобладает над неправдой, справедливость над несправедливостью?
Сложна жизнь! Можно уйти от погони, от врагов, идущих по твоему следу, от вражеского самолета, пытающегося тебя атаковать, даже от друзей, назойливо зовущих тебя на очередное застолье. Но как уйдешь от самого себя?
А если порвать с этим чудесным большим городом, хорошей теплой квартирой и уехать куда-нибудь далеко-далеко, затесаться к геологам, лесосплавщикам, рыбакам и жить в далеком медвежьем углу? Но ведь и туда дойдет прилипшая к нему чужая слава. А если покаяться и рассказать обо всем? Но принесет ли это раскаяние прощение?
В один из таких плакучих вечеров у Демина зазвонил телефон. Известному писателю звонки сыпались часто, и он нехотя снял трубку. И сразу повеселел, услышав гортанный голос.
– Вай, слушай! Наконец-то я тебя нашел. Какой стал известный, понимаешь! В справочном бюро даже номер телефона не дают.
– Да перестань ты причитать, Чичико! – взмолился Демин. – Лучше скажи, где находишься?
– Как где? С Луны ты свалился, что ли? На городском вокзале, понимаешь. Стою и мерзну, как имеретинский ишак под дождем.
– Так будь человеком, а не ишаком. Бери немедленно такси и дуй ко мне. Адрес такой…
Пока Чичико Белашвили ехал, Демин старался угадать, каков он сейчас, его бывший лихой и горячий командир эскадрильи. Кто перешагнет порог его квартиры – полковник в новенькой авиационной форме, или учитель, которого остепенила жизнь, или какой-нибудь бойкий и непоседливый завмаг, потому что и для такой деятельности подошел бы веселый и сообразительный Чичико. А может быть, партийный работник?..
Демин ждал и со всех ног бросился на звонок. Плотная фигура Чичико выросла в наполненном мглою нешироком проеме двери. Был Чичико в зеленом плаще и серой лохматой фуражке с длинным, низко надвинутым на глаза козырьком. В одной руке он держал тяжелый деревянный бочонок, в другой – чемодан, а на шее, как ожерелье, болтались похожие на сосиски чурчхелы.
– Валяй, заходи, – пригласил Демин, и Чичико, кряхтя от груза, перешагнул порог.
Они крепко обнялись и долго тузили друг друга по бокам Чичико попытался было поднять Демина на руках, но закряхтел и моментально опустил его на пол, затем снял плащ и оказался в отлично сшитом дорогом костюме. На лацкане Николай увидел значок депутата Верховного Совета Грузии. Небольшой животик, почти совсем облысевшая голова и все те же франтоватые усики.
– Приветствую тебя, генацвале… виноват, батоно! – вскричал Чичико. – Доброго, славного, талантливого и еще как там называет тебя критика!
– А ты ее разве читаешь, эту самую критику? – усмехнулся Демин.
– Конечно, читаю! – вспылил по привычке Чичико. – А ты думал что? Если я директор виносовхоза, так я только этикетки на винных бутылках читаю? Зачэм так думал? Мы тоже идем в ногу с жизнью… Ва, какой мудрец нашелся!
Через несколько минут они уже пили вино из деревянного бочонка, и Чичико весело приговаривал:
– При каждой неудаче побольше пейте чачи, иначе вам удачи не видать…
– Да какая же это чача? – пожал плечами Демин. – Так, баловство, кисленькое какое-то, и только.
– Птеродактиль! – возмутился Белашвили. – Понимаешь ты в этом вине, как ишак в цитрусах. Этому вину, чтобы ты знал, сто лет.
Они заедали душистое терпкое вино холодной бараниной, лавашом, сулугуни и сациви, которое гость привез в специальном кувшинчике. Оба улыбались и, не умолкая, расспрашивали друг друга. И уже знал Демин, что Чичико вскоре же после войны уволился из армии, на родине окончил винодельческий институт и теперь уже пятый год директорствует в совхозе, а сюда приехал на какую-то научную сессию. Он раздобрел, посолиднел и весь был наполнен той устойчивой ясностью, какой обладают люди, у которых успешно идут дела. Они уже успели выпить и за встречу, и за дружбу, и за свой штурмовой полк, когда Чичико вдруг остановил выпуклые глаза на длинном цветном халате, висевшем над диваном, и тихо изрек:
– Прости, кацо, нехорошо получилось. Не с того мы сегодня начали.
– Как это не с того? – пожал плечами Демин.
Опустив глаза, Чичико спросил:
– Это ее халат, Коля? Заремочки?
Демин низко уронил голову.
– Давай за нее выпьем, не чокаясь, – мрачно произнес Белашвили. – Какая была чистая девочка!
Демин глухо всхлипнул и поднял стакан.
Потом они выпили за полковника Заворыгина, за лихого Сашку Рубахина, за Леню Пчелинцева… Демин поднимал стакан и пил за все, за что предлагал Белашвили.
И чем больше кричал Чичико, пытаясь вывести из оцепенения своего бывшего подчиненного, тем все ниже и ниже опускался тяжелый деминский подбородок.
Утром они встали, ощущая головную боль, отфыркиваясь, пили минеральную воду. Чичико торопился на заседание. Спросил:
– Я у тебя два дня поживу, если не возражаешь?
– О чем разговор, – равнодушно ответил Демин и ладонями стиснул лицо. – Бери запасной ключ.
– Да нельзя же так, ишак ты поганый! – закричал на него Белашвили. – Разве ты возвратишь теперь Зарему? Но кто тебе, понимаешь, давал право рассвета и заката теперь не видеть?
Стоя перед гостем в исподнем, Демин нерешительно спросил:
– Чичико, мы все считали тебя на фронте самым горячим, самым честным и самым прямолинейным.
– Дураком, хочешь сказать, – бесцеремонно перебил бывший комэока.
– Нет, – улыбнулся Демин. – Прямолинейным, как носорог, который мчится на противника со скоростью сто двадцать километров в час и ни вправо, ни влево свернуть уже не может. Так вот я хочу тебя спросить, мой друг-носорог, как бы ты поступил с человеком, присвоившим себе труд погибшего друга? Простил бы ты его за честное раскаяние?
Чичико выпучил глаза и озадаченно усмехнулся в жесткие усы.
– Ва! Кацо! Ничего не понимаю. Говори без загадок, пожалуйста.
– Хорошо, скажу, – ожесточился Демин. – Допустим, жили-были на фронте два хороших товарища и вели вместе научное изыскание. Один талантливо, другой – нет. Первый погиб, второй остался жив и, доделав работу первого, выдал ее за свою.
– Па-а-длец! – моментально прокомментировал Чичико.
– Ну, а если обстоятельства его заставили? Если надо было спасать другого близкого человека?
– И потерять насовсем честь?
