Отдавал ли себе Гальдер уже в те июльские дни отчет во всем этом?.. Понимал ли, что в наскоро записанных им словах: «…русские везде сражаются до последнего человека…» — кроется грозный для немецкой армии смысл, целиком осознать который ей придется в недалеком будущем? Вряд ли. Для этого еще не настало время. Пока что начальник штаба сухопутных войск Германии с немецкой методичностью, с бухгалтерской точностью лишь констатировал факт, вытекающий из донесений, поступающих с Восточного фронта вообще, и в частности из штаба командующего группой армий «Север». Очевидно, в те дни Гальдер не придавал этим сообщениям сколько-нибудь серьезного, решающего значения.
Ему будет суждено перечитать свою запись несколько позже. Перечитать и понять до конца ее грозный смысл.
Они стояли друг перед другом — Валицкий и Королев. Королев какое-то время не двигался с места, потом медленно пошел по темно-желтому, тускло поблескивающему паркету и остановился у глубокого кожаного кресла.
— Садитесь же! — повелительно сказал Валицкий, но сам остался стоять даже после того, как Королев сел. — Так вот, — продолжал он, глядя поверх сидящего Королева, — мне бы не хотелось выслушивать… гм… подробности. Судя по вашим словам, мой сын и ваша дочь… Одну минуту! — Он предостерегающе поднял руку, думая, что Королев хочет его прервать. — Я еще не все сказал! Полагаю своим долгом сообщить вам, что мой сын сейчас находится вне пределов Ленинграда, иначе я предпочел бы, чтобы он объяснялся с вами лично. Еще раз говорю: мне не хотелось бы вникать в подробности. Можете не сомневаться, что по возвращении сына я поставлю его в известность о вашем… визите.
Федор Васильевич ожидал, что этот бесцветный старик потупит взор, подавленный уничижительной холодностью произнесенных им слов. Но, к удивлению своему, заметил, что Королев, чуть прищурив свои и без того окруженные сетью морщин глаза, с каким-то любознательным, но в то же время пренебрежительным недоумением рассматривает его, точно редкую диковину.
Валицкий не помнил, чтобы его так разглядывали. Взгляды неприязненные, почтительные или завистливые были для него не новы. Но этот человек смотрел на него так, как посетитель зверинца, стоя у решетки клетки, разглядывал бы какой-нибудь экзотический экземпляр животного мира. Он не выдержал пристального, презрительного взгляда Королева, отвернулся, сухо сказал:
— Я полагаю, что на этом наш разговор можно считать оконченным.
— Я сейчас уйду, — ровным голосом произнес Королев. — Мне ведь тоже разговоры вести некогда. Я только спросить пришел… вы от сына своего никаких известий не имели?
— Мой сын уехал на каникулы, — не глядя на Королева, ответил Валицкий, — однако не сомневаюсь, что он вернется в самое ближайшее время, принимая во внимание… экстраординарность событий.
— Значит, вы не знаете, где он?
— Я вам сказал, что он вернется сегодня или завтра! — повышая голос, произнес Валицкий. — Уж не подозреваете ли вы… — Он хотел было сказать «милостивый государь», но вовремя понял, что это прозвучало бы не только нелепо, но даже комично, — уж не подозреваете ли вы, — повторил он, — что я скрываю местонахождение своего сына?
Королев неожиданно встал и подошел к Валицкому.
— Послушайте, — сказал он укоризненным тоном взрослого человека, усовещивающего не в меру расшалившегося подростка, — ваш Анатолий с моей Верой уехал. В Белокаменск. Я об этом не знал, да и вы, вижу, тоже. Она к родственникам поехала. Я их к телефону вызывал. Говорят, ушла Вера. Анатолия вашего они раньше видели. А теперь и тот не появляется. Ну вот… Я и зашел узнать, не известно ли вам чего. Время-то вон какое… А вы спектакли передо мной играете. Как в театре.
Он махнул рукой, повернулся и направился к двери.
— Подождите! — крикнул Валицкий, и голос его прозвучал неожиданно для него самого визгливо. — Подождите, — повторив он уже тише.
Королев остановился и посмотрел на Валицкого через плечо и сверху вниз, точно на собачонку, цепляющуюся за брюки.
— Разрешите задать вам несколько вопросов, — несвойственным ему просительным тоном произнес Валицкий, боясь, что этот человек сейчас уйдет и он так и не узнает, что же случилось с Анатолием.
Но как только Королев вернулся обратно на середину кабинета, Валицкий вновь обрел свою привычно высокомерную манеру разговаривать.
— Мне все-таки хотелось бы знать, — сказал он, закладывая большой палец правой руки в карман жилета, — с кем, собственно, я имею честь…
И он вопросительно-вызывающе посмотрел на Королева.
— Вы про что? Про место работы, что ли? — переспросил тот, пожимая своими острыми плечами. — Что ж, извольте. — Королев произнес это слово «извольте» с едва скрываемой насмешливой интонацией. — Мастером работаю на Кировском, если слышали про такой завод. На бывшем Путиловском, чтобы вам было более понятно, — добавил он уже с явной насмешкой.
Он снова оглядел Валицкого с головы до ног, потом пожал плечами и сказал:
— Ну, извините. Мне надо на завод возвращаться. Мы с сегодняшнего дня на казарменное перешли.
— Казарменное? Как это понимать в применении к заводу? — неожиданно для самого себя спросил Валицкий, в котором все время жило подсознательное желание узнать хоть какие-нибудь подробности о том, что происходит в мире, от которого он, по существу, был оторван.
Королев пожал плечами:
— А чего ж тут понимать? И живем и работаем на заводе.
— Но… с какой целью? — вырвалось у Валицкого. В следующее мгновение он понял, что вопрос его прозвучал глупо, но поправиться уже не мог, потому что Королев тут же холодно ответил:
— С целью немцев разбить.
Он пошел к двери.
— Подождите! — снова и на этот раз уже явно растерянно воскликнул Валицкий. — Вы… вы ведь так мне ничего и не рассказали… об Анатолии!
— То, что знал, сказал, — сухо ответил Королев. — Думал, вы больше моего знаете.
— Нет, нет, так нельзя, — торопливо говорил Валицкий, шагая то рядом с Королевым, то забегая вперед и заглядывая ему в лицо. — Я прошу вас присесть… мне необходимо выяснить… я сейчас скажу, чтобы вам принесли кофе или чаю, если предпочитаете… Маша! Настя! — позвал он, и голос его снова прозвучал визгливым фальцетом.
— Нет, извините, некогда, — все так же сухо сказал Королев, — вы уж сами свой кофий попивайте. А мне работать надо…
И он вышел из кабинета. Через минуту стукнула парадная дверь.
Валицкий остался один. Ему было стыдно. На мгновение он представил себе, как только что униженно упрашивал этого Королева остаться.
«Стыдно, стыдно! — говорил себе Федор Васильевич. — Все как в плохом водевиле… Не дослушал до конца, сразу вообразил невесть что… Разумеется, Анатолий замешан в какую-то интрижку, но этот Королев, по-видимому, здесь ни при чем. И пришел он не для того, чтобы… Ах, стыдно, очень стыдно!»
Но если бы Федор Васильевич Валицкий был в состоянии оценивать свои поступки более объективно, то понял бы, что мучающее его чувство стыда возникло не только оттого, что вел он себя неуклюже, бестактно. Дело было в другом. Федора Васильевича унижало то, что в такое время, когда каждый человек занят чем-то важным, он, Валицкий, никому не нужен, все забыли о нем, и единственным поводом, по которому к нему кто-то обратился, оказалась любовная интрижка его сына.
Чувство стыда и униженности усиливалось от сознания, что этот рабочий, мастер с Путиловского, вел себя более сдержанно и достойно, чем он сам. Судя по всему, Королева интересовало только одно: где находится его дочь. А он, Валицкий, подумал…
— Стыдно! — произнес вслух Федор Васильевич и в этот момент услышал голос жены:
— Федя, кто этот человек?
Мария Антоновна стояла на пороге кабинета. Несмотря на духоту, она куталась в большой оренбургский платок и казалась в нем еще более маленькой, чем обычно.
— Не твое дело! — ответил Валицкий.
— Нет, мое! — с несвойственной ей настойчивостью возразила Мария Антоновна. — Он про Толю что-то сказал, я слышала!
— Подслушивала?! — с яростью воскликнул Валицкий. — Да, сказал! Пришел сообщить, что твой сын впутался в какую-то… романтическую историю. Сошелся бог знает с кем! Что он…
— Не смей так говорить, не смей! — неожиданно громко прервала его Мария Антоновна. — Ему ведь на смерть предстоит идти, а ты…
Глаза ее наполнились слезами. Она плакала беззвучно: ведь муж ее ненавидел бурные выражения горя или радости. Она ожидала нового взрыва, но, к ее удивлению, Федор Васильевич не промолвил ни слова.
Он стоял посреди кабинета под низко свешивающейся бронзовой люстрой, почти касаясь ее своей седой головой, стоял неподвижно, точно в оцепенении.
Неожиданно — казалось, сам не сознавая, что делает, — Федор Васильевич подошел к жене и положил руки на ее узкие плечи.
