— Если заметите, что грозит опасность, — приезжайте к нам. У нас другой воздух.
Тогда мне не верилось, что так скоро придется воспользоваться его приглашением и довольно долго потом пользоваться его гостеприимством. И вот — я у него.
Он встает из-за стола, протягивает руку для приветствия и, смеясь, спрашивает:
— Что — гонятся?
— Гонятся ли, не знаю, Михаил Алексеевич, а поймать хотели. — Ну, здесь не поймают. Здесь русская земля, здесь хозяева у нас в гостях, а не мы у них.
Земля была, действительно, здесь русская. Первая дивизия была полностью и по тем временам неплохо вооружена, начинала формироваться вторая. Намечались возможности для формирования третьей. Была в боевой готовности особая бригада, серьезную силу представляла офицерская школа. Вместе с ростом наших вооруженных сил росла и вежливость нашего незадачливого союзника. Не знаю, чем мотивировался выбор Мюнзингена, как места формирования Освободительной армии, но для нас выбор оказался очень благоприятным. Мюнзинген на юго-западе Германии, здесь не предполагалось больших операций, город лежал вблизи швейцарской границы, и поэтому не было большого сосредоточения немецких войск. Бои могли быть севернее, начиная от того места, где немецко-швейцарская граница переходила в немецко-французскую.
Совсем на юге немецкие части были в Италии, но их отделяли от этих мест Альпы. Таким образом, на довольно большой площади немецкой территории была единственная воинская сила — наша первая дивизия. Немцы находились в месте формирования лишь постольку, поскольку необходимо было поддерживать связь и доставлять из немецких складов оружие, боеприпасы, продовольствие и обмундирование. Меандров был здесь начальником гарнизона и одновременно начальником офицерской школы. Он был очень занят и по целым дням не заглядывал домой.
Я, как правило, целыми днями предоставлен сам себе и пользуюсь неограниченной свободой. Здесь много знакомых, друзей. Члены организации есть и в строевых подразделениях, и в штабах, и для того, чтобы встретиться с ними и хоть коротко поговорить, нужно было бы больше времени, чем было у меня.
Иногда я брожу по окрестностям с кем-нибудь из друзей. Издали наблюдаем кипящую в лагере жизнь. Все вечера, иногда до глубокой ночи, занимаюсь подготовкой проекта листовок для того времени, когда мы войдем в соприкосновение с частями Красной Армии.
Вопрос взаимоотношений с западными союзниками к тому времени встал перед нами во всю свою величину.
В продолжение всей войны отношение многомиллионной русской массы к западным союзникам напоминало односторонний и крайне несчастливый роман, с горячей влюбленностью, с одной стороны, и с враждебным безразличием, с другой.
Разочарование, что поход Германии на восток оказался не крестовым походом христианского Запада против безбожного коммунизма, было большим и горьким. Стечением времени, убедившись, что попали из одной разновидности рабства в другую, эти разочарования как-то переболели. Тогда все упования и надежды перенесли дальше на запад. Высадку союзных войск в Европе отпраздновали как начало освобождения, но освобождения не только от рабства гитлеровского, но и от его непревзойденного прообраза — рабства сталинского. Это было вне логики и противоречило очевидности. Но ведь нередко «чаемое, как бы существующее» только и предохраняет людей от полного отчаяния.
С большой надеждой, верой и сочувствием следили за успехом союзных армий на западе. И можно с уверенностью сказать, что если бы западные союзники хоть как-нибудь дали понять, что не отказывают в праве на жизнь и русской оппозиции, 12 миллионов русских антибольшевиков могли бы сократить сопротивление Германии на несколько месяцев. Но западные союзники дали понять совсем другое: в листовках на русском языке, разбросанных над расположением батальонов, находившихся на западе, они обещали только одно: «переходите к нам, мы вас отправим на родину», в переводе на реальный язык это значило — насмерть. Но надежды не умерли и после этого — надежда, наверное, самое живучее из человеческих чувств. Пункт Ялтинского договора о выдаче советских граждан советскому правительству здесь не был известен, и формирование Движения Освобождения с помощью западного мира считалось аксиомой.
Для нас было очевидным, что коммунизм и демократический мир не смогут жить вместе. Мы были убеждены, что Западный мир, если и не поддержит нас в борьбе, то уж останется во всяком случае нейтральным. Большинство было убеждено, что поддержит. Готовясь к штурму коммунистической тирании, мы чувствовали себя застрельщиками борьбы за общечеловеческую правду. Борьбу Западного мира против гитлеровской тирании понимали слишком широко, как борьбу против всякой тирании и всех тиранов. Свое, не до конца активное, не массовое участие в разрушении одной тюрьмы народов, одной системы застенков хотели искупить, взяв на плечи всю тяжесть разрушения другой тюрьмы и другой системы застенков. На этом втором этапе, считали его автоматическим продолжением первого, рассчитывали только на понимание, сочувствие, помощь и не больше, хотя и сознавали, что борьба наша необходима как для спасения нашего народа, так и для спасения других, если не всех народов мира.
Только после конца войны, когда бежавших навстречу западным армиям русских рабочих (воинские части Движения погибли почти поголовно) очень доброжелательно настроенные офицеры союзных армий и чиновники УНРРА стали уговаривать возвращаться на родину и, если они, рабочие, почему-либо недовольны политикой советского правительства, советовали провалить на ближайших выборах Сталина, мы увидели, что расчеты на помощь были напрасны. Но это было позднее. А тогда, в период организации наших сил, с помощью западных союзников считались так, как будто бы имели ее уже в своих руках. И тем больше в нее верили, чем ближе подходили решающие дни. Для того, чтобы в это верить, не было никаких данных. Вероятно, поэтому люди искали их, создавали в воображении и потом, создав, верили в них как в реальность.
Еще в бытность в Берлине я слышал много рассказов, которые, если им поверить целиком, с бесспорностью доказывали, что западные союзники о нас знают, что они нам сочувствуют и что в решительный момент окажут нам поддержку.
В месте формирования дивизий занятия подразделений происходили на большой площади, прекрасно видимой с пролетающих каждый день по несколько раз американских и английских самолетов. За все время, пока дивизия была в Мюнзингене, и позднее, во время похода, благодаря какой-то случайности, не было в место ее расположения брошено ни одной бомбы, не было произведено ни одного выстрела из бортового оружия. И это в то время, когда союзные самолеты контролировали все железнодорожные пути и большие дороги в такой степени, что обстреливали не только воинские части, а отдельные поезда и даже автомобили. Из этого родилась легенда: западные союзники не считают нас врагами. Фантазеры шли дальше. С одного самолета, низко пролетавшего над расположением дивизии, был сброшен пакет со… значками РОА. В это верить было трудно, но это было показателем настроений, царящих среди нас.
Как-то еще в Берлине в редакцию «Зари» зашел офицер РОА, вернувшийся из поездки во Францию. Западные союзники уже высадились в Нормандии и шли по направлению к Парижу. Нас всех интересовало, конечно, есть ли у них какое-нибудь отношение к нам и насколько прочно они связаны со своим восточным союзником. Офицер рассказывает случай, который он наблюдал на парижском вокзале.
Стоит десятка два солдат со значками РОА на рукавах и ждут, когда можно будет выйти на перрон к поезду. Громко говорят между собой по-русски. В это время немец-конвоир проводит мимо английского офицера, по-видимому, недавно взятого в плен, останавливается рядом, так как на перрон еще не пускают. Офицер англичанин прислушивается к разговору солдат и потом на чистом русском языке спрашивает: «Вы что здесь делаете? Кто вы такие?» Солдаты отвечают, что они русские из вспомогательного какого-то батальона. Офицер говорит: «Почему ж выв немецкой форме?» Те отвечают: «Мы против большевизма боремся…» Офицер посмотрел на них с сожалением и с большой горечью произнес: «А вы думаете я, что же, за большевизм борюсь, что ли… Эх, вы, темнота!» — и прошел мимо.
Правдивость рассказа не вызвала ни у кого сомнения. Мнения расходились только в том, кто он был — англичанин, хорошо говорящий по-русски, или старый русский эмигрант, поступивший в английскую армию.
Что союзники не борются за большевизм, было ясно каждому. Что союз их со Сталиным недолговечен, не сомневался никто.
Правда, задавались вопросы — почему же они выдают советским властям нашего брата, если он попадет к ним? Объяснение было простое: «Что ж они из-за нас будут со Сталиным ссориться? — не такие уж важные персоны».
