— Человек есть человек. Он не натянутая струна, звенящая одной нотой. Короче, Мамут вызывает у меня сомнение, — заключил Домнин. — Бекиров, например, не знал о первом выходе Маркина, а Мамут сопровождал его до определенного места — раз. Правда, и дед был рядом. Деду верю, как себе. Мамут ходил в Маркур — два. Все как-то в одну точку сходится.
Внимательно допрашиваем Османа Бекирова. Ведет он себя нервно, волнуется, руки подрагивают.
Он повторяет все, сказанное Камлиевым.
— Что с вами?
— Не знаю, но видите, как получается…
Можно понять тревогу Османа. Он боится стать жертвой ошибки, он понимает, что без предательства не обошлось, Сам он — один из тех, на кого может пасть подозрение.
— Иди, Бекиров, — говорит комиссар.
— Куда? — совсем теряется человек.
— В отряд!
Домнин молчит, ходит туда-сюда снова и снова и вдруг мне шепчет: «Надо арестовать Камлиева, только тихо».
Домнин вызывает деда, шепчется с ним. Тот бежит за Камлиевым.
— Слухай, иды до штаба.
— Зачем? — спрашивает Мамут.
— Шею и тоби и мэни намылят, а то и пид суд.
— Но мы же не виноваты, ты сам знаешь. — Он настораживается.
— Черт знает, а не я… Мы ходылы? Мы! За нами прышлы фрыцы? За нами. Вот тоби и сказки кинец. А ты думав, по головки погладят, чи спиртягу дадут? Шиш, брат!
Дед был так непосредствен, что и подумать было невозможно о каком-либо розыгрыше. Но он разыгрывал. Не знаю точно, какие только слова он говорил, но помню: здорово напугал Мамута. У того не выдержали нервы.
Вдруг он остановился на середине тропы, быстро сбросил с плеча полуавтомат, но Кравченко наставил на него карабин.
— А ну не смий!
— Это почему же?
— Не смий! Стрелять буду.
Камлиев чуть наклонился, а потом с молниеносной быстротой подмял деда под себя.
— Встаньте, Камлиев! — пистолет Домнина смотрел на него.
Мамут поднялся, не спеша стряхнул с себя снег.
— Он меня предателем назвал, товарищ комиссар! Я не могу позволить… А все получилось от болтовни старого дурака, могло получиться! Это же первый трепач, хвастун. Он меняется, как хамелеон.
Дед действительно изменился. Побагровевший, с налитыми кровью глазами, он подошел к Камлиеву:
— Брэшешь! Тэпэр я з головою. Мэнэ за язык даже нэ наказувалы, а шоб я потим болтав?! Ничего звалюваты! Сам усэ кузнецу выдав.
Домнин в это время упорно возился с ватником Камлиева.
— Зачем пиджак портите, товарищ комиссар? Пригодится! — запротестовал тот.
— Ничего, залатаешь. — Комиссар продолжал тщательно рассматривать каждую складочку. Вдруг он поднялся, шагнул к Камлиеву. — Есть! Попался, сволочь!
Лицо того стало неузнаваемо.
— Читай! — Домнин передал мне тоненькую, свернутую в трубочку бумажку. В глаза бросилась большая фашистская свастика. Это было удостоверение, выданное Мамуту Камлиеву гитлеровской контрразведкой.
— Грубая работа! — крикнул Домнин. — Не новая. Они всех предателей снабжают такими документами…
— Теперь давайте рассказывайте, — приказал я Камлиеву.
После длительного молчания он решительно поднял глаза.
На допросе мы узнали подробности о его предательстве.
Мамут Камлиев — виноградарь. Воспитывался в богатой семье. До коллективизации отец Мамута был фактически хозяином села. Сам он учился в школе, а вечерами корпел над Кораном. Получил высшее образование в сельскохозяйственном институте.
Началась война. Мамут сумел увильнуть от призыва в армию и устроился в истребительном батальоне. Когда на базе батальона сформировался партизанский отряд, Мамут попал в лес.
Он тщательно собирал сведения о том, как гитлеровцы относятся к дезертирам, и, найдя удобный момент для отлучки, сам отправился к ним.
В Коккозах, в Юсуповском дворце, тогда располагалась специальная контрразведывательная часть майора Генберга.
Камлиев был принят самим майором.
— Гутен таг, герр майор!
— Мираба, мурза!
Они могли изъясняться на двух языках.
Мамут Камлиев обстоятельно изложил цель своего прихода.
На этом свидании Мамуту Камлиеву было предложено выдать партизанский отряд, а самому, оставаясь в партизанах, работать на майора Генберга.
— Ваш отец получит все свои двадцать гектаров виноградника. Потом помните: мы возьмем Севастополь, и вы свободны. А Севастополь мы возьмем!
Камлиев согласился.
Генберг разбрасывал широкую сеть агентуры специально для связи с Камлиевым, а тот пока выжидал… Участвовал в операциях, даже делал видимость, что смело бьет фашистов.
Его чрезвычайно устраивал дед Кравченко. Простоватый, добродушный, немного болтливый старик был неплохой ширмой для шпиона.
Прошло довольно много времени, пока Генбергу удалось установить связь с ним.
— Вы взвалили вину на Кравченко? — допрашивали мы.
— Я подсказал Иваненко, что дед болтал лишнее.
— Вы выдали партизан Севастопольского отряда на базах?
— Нет, об этом я ничего не знал.
— Вы встречались с Генбергом лично после вашей вербовки?
— Да, встречался. В Маркуре и в доме кузнеца, на окраине Коккоз.
— О выходе связи на Севастополь вы предупредили?
— Да, я сообщил о выходе связи на Севастополь и указал намеченный район перехода.
— А о новом выходе Маркина вы знаете что-нибудь?
— Догадывался. Но куда ушел Терлецкий с Маркиным — не знаю.
— А о нападении, которое мы готовили на продовольственные склады в Юсуповском дворце, тоже вы сообщили?
— Я.
— Каким образом?
— Я напросился на эту разведку, хотя Калашников долго не соглашался. Я уговорил, доказал, что лучше меня никто этого не сделает. В доме кузнеца, пожимая ему руку, я передал заранее приготовленную записку.
— Почему вы, зная о готовящемся нападении на нас, подвергли себя опасности быть разоблаченным или убитым во время боя?
— Немцы должны были выступить в пять часов дня, к моменту выхода на операцию, но выступили немного раньше. Я не успел своевременно уйти.
— Вам известны силы, направленные против нас в данном наступлении, и его продолжительность?
— Нет, этого я не знаю. Знаю только, что наступление будет решающим.
Больше Камлиев ничего сказать не мог.
Мы расстреляли его тотчас же. Не мешало бы, конечно, сохранить предателя для дальнейших допросов, но трудно сказать, как сложатся наши дела завтра, может еще убежать.
35
Десять суток, десять страшных суток, десять дней и десять ночей. Они никогда не забудутся.
Я переживал их четверть века назад, но не забыл и сейчас ни одного часа. Разбуди меня в полночь, на рассвете, когда угодно, спроси: «Где был в десять часов утра третьего марта одна тысяча девятьсот сорок второго года, что делал, что переживал?» — отвечу не задумываясь: «Находился у родника Адымтюр, стоял за толстым буковым деревом и ждал цепь карателей. А что я чувствовал? Я хотел есть, хотел тепла — и даже больше, чем пищи!»
Тут не память, а рубцы на сердце!
Мои боевые товарищи, спутники тех дней!
Митрофан Зинченко! Он чуть выше среднего роста, будто литой, со стальными мускулами, легкий в походе, умеющий мгновенно засыпать и еще мгновеннее просыпаться, всегда точный в словах и поступках.
Глаза Митрофана! Вот делят трофейную конину. Калашников всячески хитрит, стараясь хоть на один кусочек объегорить кого-нибудь.
Но на контроле глаза Зинченко, они в одни миг, одним лишь взглядом разрушают всю калашниковскую тактику. И Калашников не случайно называет Митрофана «сатана глазастая» и старается быть от него подальше.
В минуты крайней опасности глаза Митрофана Никитовича сужаются, и зрачки куда-то тонут. Только слегка вздрагивают надбровные дуги.
Картина: откос, снежная вата на деревьях, падающая тропа, на ней люди. Не морозно, но сыро, ветер пронизывающе влажный. До двухсот партизан, одетых во что попало, небритых, с проваленными глазами от голода, полусонно стоят, безразличные к тому, что делается вокруг.
Мы — группа командиров — на пригорке. Внимательно прислушиваемся к собачьему лаю, который снова несется со дна долины. Он пока еле слышен, но медленно приближается к нам. Рядом севастопольцы — человек сорок, среди них Михаил Томенко — командир боевого взвода. Это наша надежда, все беды ложатся на их плечи, но ребята выносливы, им можно верить.
У Митрофана Зинченко сузились глаза.
— Топают сюда! — говорит он.
Я посмотрел на Зинченко. Он кивнул: севастопольцы бесшумно скользнули за командиром.
Проходят минуты, долгие как часы; лай совсем рядом. Приказано занять боевые позиции.
Напряжение — как перетянутая струна, вот-вот лопнет!
— Огонь! — зычный зинченковский голос.
Отчаянная трескотня автоматов, не менее отчаянный собачий визг, немецкие команды и двусторонняя пальба.
