Между тем, рассказывая туристам о Великой Октябрьской революции, надо бы, я считаю, начинать экскурсии по Ленинграду именно с Банковского переулка. А уж затем вести толпу приезжих по привычному маршруту — под арку Главного штаба и к Смольному.
Прогуляйтесь-ка при случае на Банковский, очень рекомендую. Сюда, в это святая святых старого Петербурга, можно попасть по-разному. С улицы Росси поверните на улицу Крылова, которая тянется несколько наискосок, и выйдете на Садовую к Гостиному двору. А если угодно, шагайте прямиком по улице Ломоносова. Банковский параллелен ей и упирается в канал Грибоедова. И еще примета: он между Мучным, Перинным и Москательным переулками!
Лабиринт этих переулков дореволюционные репортеры именовали российским Сити. Засев в грузных лабазах и теснейших конторах с окнами, заделанными решеткой, наши русские толстосумы прибирали отсюда постепенно к рукам высокомерную дворянско-помещичью империю. «Все куплю», — сказало злато…»
Банковский переулок — коротенький, метров девяносто (длина миноносца), очень узкий и поэтому почти всегда полутемный, даже в солнечный день.
Разъяренно пялятся друг на друга со стен львы и взлохмаченные Нептуны — таков в те годы был распространенный сюжет барельефов на домах. — А быть может, это долженствовало аллегорически изображать соперничество между размещавшимися в переулке банками?
Возвращаясь со службы, я делал иногда крюк, чтобы пройтись лишний раз вдоль Банковского. Разумеется, не рассчитывал встретиться с Абабковым. Да и что бы это мне дало?
Стены со львами и Нептунами, а также узкие, огражденные решеткой окна, за которыми допоздна горбились российские клерки, корпевшие над гроссбухами, все же, наверное, как-то помогали мне сосредоточиться, лучше осмыслить свою жизнь — занятие, кстати сказать, не очень-то привычное для большинства тогдашних офицеров флота.
Прошу вас, поймите меня правильно: дело не в личной обиде, отнюдь нет! Обида явилась лишь толчком к размышлениям, которые шаг за шагом уводили все дальше по опасному пути.
Для меня победа в Карском море — можно, я думаю, до какой-то степени считать это моей победой? — вдруг обернулась поражением, да что я говорю, больше чем поражением — катастрофой в личном психологическом плане!
Вот вам еще один парадокс, связанный с губой Потаенной. То, чего не удалось бы достигнуть самым красноречивым агитаторам и пропагандистам-революционерам, сделал, причем запросто, мимоходом, этот купец Абабков. Он поколебал в моих глазах престиж Российской империи!
Что же это за государство, размышлял я, в котором люди, стремящиеся к его благоденствию и возвеличению, обесславлены, а проходимцы, нагло его обкрадывающие, преуспевают? За взятку, выходит, можно купить всех в этом государстве — от околоточного надзирателя до прокуроров и судей, а быть может, даже и до его высокопревосходительств, самого морского министра? Разница, надо полагать, лишь в размерах суммы, предлагаемой взяткодателем.
Взятка? Зауряд-взятка? О нет! Взятка с большой буквы, ее величество Взятка, всесильная, всепроникающая, непреодолимая, подлинно самодержавная,
— вот кто управляет в Российской империи!
Некая зияющая трещина с угнетающей повторяемостью возникала в моем воображении. Зигзагом пробегала она от Банковского переулка через весь Санкт-Петербург по гранитному его фундаменту и продолжала на глазах у меня удлиняться и расширяться. Полубредовая иллюзия, не правда ли, почти кошмар? Но вдобавок, заметьте, крамольный кошмар!
Так или иначе, но благодаря истории с губой Потаенной я был до известной степени уже подготовлен к безоговорочному переходу на сторону революции, что и совершил, как вы знаете, в октябре 1917 года вместе с несколькими другими офицерами Балтийского флота.
В те времена среди военных моряков имела хождение одна шутка. Не отрицаю своего авторства. Я сказал, что при содействии купца Абабкова у меня возникли свои особые, «личные», счеты с российским капитализмом…
3. ШЕСТОЙ СВЯЗИСТ ПОТАЕННОЙ
Что же произошло с губой Потаенной после революции? Вопрос законный. Отвечаю: почти что ничего! Атька, если и прилгнул, то, как ни странно, самую малость — покровитель его, расторопный архангелогородец, действительно подбирал «остаточки». Правда, советские геологи возобновили работы в тех местах, но, говорят, и трех лет не прошло, как залежи были выбраны до самого донышка. После этого губа Потаенная надолго погружается во мрак…
О себе разрешите кратко, только то, что имеет непосредственное отношение к Потаенной. Гражданскую войну я закончил на Балтике, а потом, как гидрограф, перешел в УБЕКО — Управление безопасности кораблевождения на Крайнем Севере. Исходил этот Крайний Север на кораблях вдоль и поперек, но, представьте, так больше и не побывал ни разу в своей Потаенной — как-то все не складывались обстоятельства.
Между тем у нас в Арктике, и буквально на глазах у меня, происходят удивительные события. Ледокольный пароход «Сибиряков» — он еще дважды будет фигурировать в моем повествовании — за одну навигацию проходит Северным морским путем; Чкалов и Громов, как пишут в газетах, совершают «прыжок» из СССР в США; и, наконец, на «макушку земного шара» высаживаются наши зимовщики во главе с академиком Шмидтом!
Однако события эти обходят Потаенную стороной. Грустно, но факт! Такой уж это оказался заброшенный уголок Арктики.
Очень мало упоминаний о Потаенной, а также обо мне найдете и в литературе. Хорошо еще, если автор какого-нибудь сугубо специального труда скороговоркой пробормочет в сноске или в примечании: «Губа положена на карту лейтенантом таким-то на гидрографическом судне таком-то». Даже коллеги-гидрографы, на глазах у которых произошел небывалый географический казус со спрятанной от начальства губой, начисто выкинули все из головы. При встречах никто и словом не обмолвился: «Как, мол, Потаенная твоя там? Ну и баталию же ты, помнится, выдержал из-за нее с этим купчиной… как его…»
Обидно? А как бы вы думали?..
Вспоминая об открытой мною — вроде бы и ни к чему? — губе, я рисовал в своем воображении тех сибирских лаек, которые встретили нас, сидя в ряд на берегу. Для меня это было как бы воплощением безысходного запустения. Брошенные абабковскими рудокопами собаки вскоре после нашего ухода, конечно, убежали в глубь тундры и одичали там, либо их, что более вероятно, забрали к себе ненцы из ближайшего стойбища. И все же при мысли о Потаенной я долго не мог отделаться от странной гнетущей ассоциации: с низкого мглистого неба свешивается матовый шар луны, мохнатые диковатые морды молитвенно подняты к ней, безлюдный берег по временам оглашается протяжным, скорбным воем.
И так, вообразите, длится годы и годы…
Что же явилось причиной того, что «по прошествии времен», торжественно выражаясь, перед узкой косой и надежно укрытым за нею заливом вновь раздернулся черно-белый занавес из снежных зарядов и тумана?
Вы не ошиблись. Война! От глубокой спячки Потаенную пробудила Великая Отечественная война. Но известную роль сыграл в этом и я.
Видите ли, в начале войны я был призван на Военно-Морской Флот, в звании капитана второго ранга. А в августе 1941 года была сформирована Беломорская военная флотилия со штабом в Архангельске, которая входила в состав Северного флота. Я получил назначение в оперативный отдел штаба, поскольку — вероятно, не без оснований — считался знатоком Северного военно-морского театра.
Поразмыслив над картой, я не замедлил доложить начальнику штаба о том, что, по-моему, нужно разместить в губе Потаенной новый пост наблюдения и связи. Оттуда, с высокого берега, просматривается значительная часть акватории. И вместе с тем служебные и жилые помещения можно со стороны моря укрыть от наблюдателей, так как тундра в этом месте полого спускается к востоку.
Начальство согласилось с моими доводами и приказало сформировать команду нового поста. Этим пришлось непосредственно заниматься мне: заместитель начальника штаба убыл в командировку, и я в течение двух недель исполнял его обязанности. Тут-то и появился будущий шестой связист Потаенной.
На мой письменный стол легли его документы. Если не ошибаюсь, заявление, написанное на листке, вырванном из школьной тетради в клетку, выражающее желание уничтожать фашистов, находясь в рядах доблестного Военно-Морского Флота, затем справка из школы об успешном окончании седьмого класса и два удостоверения: члена клуба радиолюбителей-коротковолновиков и участника республиканской географической олимпиады, получившего вторую премию. Паспорт, комсомольский билет и метрика якобы сгорели в поезде во время бомбежки, которой подвергся владелец документов по пути в Архангельск. Подпись на заявлении была старательная, еще неумелая: «Гальченко Валентин».
