Васнецов поглядел на часы.
Ровно пять минут стояли они у переезда. Шлагбаум был поднят, поезд давно уж прошел, а он не заметил этого. Сзади ему беспрерывно сигналили. Он включил скорость и двинулся следом за удалявшейся Зорькой. Но ехать надо было направо, в больничную гору, и он повернул руль направо, от своего настоящего счастья в сторону...
— Ну куда вас снова понесло в такую рань? Поди, и снег-то еще не стаял... Эх, ребята, ребята! И хочется вам уезжать на слякоть, на дождь да на холод куда-то от мягкой постели, от теплой жены...
Такими укоризненными тирадами провожала нас всякий раз на рыбалку дворничиха тетя Даша. Женщина она была хорошая, добрая, но мы ее речи всерьез не принимали, потому что тетя Даша, как, впрочем, и большая часть человечества, по нашим, рыбацким понятиям, совсем не жила, а лишь прозябала. Это со всей ответственностью заявляем мы, рыбаки.
Кто из рыбаков и охотников не испытывал чувства ликующего облегчения, огромной радости жизни, когда ваша машина, вырвавшись за черту большого и тесного города, кидая назад перелески, деревни, мосты и ручьи, устремляется вдаль по бесконечной ленте асфальта! Бегут навстречу, расступаются, уносятся назад деревья по обе стороны дороги, дальний лес с ближним крутит бешеный хоровод, шумит, вздыхает за стеклами ветер, и летит, летит под колеса широкая грудь шоссе...
Сто километров в час выжимает шофер из машины, а хочется мчаться раз в пять быстрее: так и стоит перед глазами, сладко томя рыбацкую душу, новый, известный лишь по рассказам, неведомый водоем!..
Было нас в машине четверо. Пожилой, с седыми усами и шевелюрой, театральный художник Долгушин, маленький, шустрый работник какого-то бюро рекламы Шильченко, шофер Витя и я.
Весна катилась к маю, должен был начаться клев плотвы. Ехали мы в заповедник, известный одному Шильченко, — у него там был знакомый егерь.
Шильченко уверял, что везет нас в «царское место», где рыба сама садится на удочку. И мы ему верили. Везли мы егерю в подарок чай, перец, лавровый лист для ухи.
Под вечер машина сошла с автострады и закачалась на неровностях проселка, вдоль берега озера. С проселка свернули мы в лес.
В узкой лесной просеке было тесно и совсем темно; лапы елей с шипением скребли по кузову.
Шофер включил фары.
Сноп яркого света вырвал из темноты ядовито-зеленый кузов встречного «Москвича»; из машины донесся нетрезвый шмелиный гул голосов, и мы, заваливаясь набок, едва разминулись.
Вскоре открылась сумеречная лесная поляна, свежий штакетник забора, ворота. За штакетником, в окружении разнолесья, медово желтела новыми бревнами большая изба.
Вот наконец и приехали!..
Все вылезли из машины. Разминая затекшие ноги, огляделись.
Вокруг густела глухая, недвижная тишина. Верхушки елей тонули в апрельском сумеречном небе. Пахло хвоей, близкой рекой, горьковатым душком осины, прелью прошлогоднего листа, сырым мхом. Земля, еще только освободившаяся от снега, была напитана талой водой, и этот зимний холодноватый дух таяния усиливал ощущение глухого леса, ранней весны и вечера.
После шума большого города и быстрого движения по шоссе было странно, непривычно чувствовать себя здесь, в плотной тиши лесных сумерек. От прерванной езды и лесного чистого воздуха слегка кружилась голова, ноги ступали неуверенно.
Слышалось сонное бульканье, лопотание воды. Река журчала где-то рядом, невидимая в сумерках, и предчувствие близкой ловли волновало сильно и остро. Невдалеке прокрякала дикая утка. Бархатным голосом, с сипотцой, ей отозвался любовно селезень. Где-то рядом залаяла собака, и вдруг весь лес загремел, переполнился этими тявкающими, набегающими друг на друга звуками...
Несколько освоившись в новой обстановке, я и Шильченко взошли на крыльцо, открыли дверь на половину егеря.
В избе было сумеречно и тихо. На столе валялись остатки чьей-то трапезы — рыбьи кости, недоеденные куски дичи, стояла недопитая бутылка. Возле окна, глазея на нашу машину, сидели двое мальчишек.
Шильченко спросил, где Степан, егерь.
— А мы не зна-а-ем... В деревне, наверно... — робея перед чужими, вразнобой затянули они.
Не без труда удалось узнать от мальчишек, что Степан здесь больше не служит, вернулся в деревню, в колхоз, а сюда прислали какого-то Леньку...
— Как же быть? — спросил я Шильченко.
— Ничего, договоримся, — уверенно бросил тот.
...«Договариваться» пришлось скоро. Не успели мы вытащить из машины свои рыболовные принадлежности, как возле нас принялась крутиться собака, прилежно обнюхивая наши сапоги. Потом из сумерек появилась прикренистая фигура парня лет двадцати пяти — в резиновых сапогах, в ватнике, с двустволкой на плече.
Шильченко протянул ему руку.
Глянув на наш порядком изношенный, но все еще по-министерски солидный «ЗИС», парень готовно осклабился, обнажая два ряда крепких, ядреных, словно у молодого волка, зубов.
— Лискин, охотовед... На охоту прибыли? А мы вас сутра поджидаем, — зачастил он вдруг торопливо, с непонятной угодливостью. — Проходите туда, пожалуйста, в ту половину, там чисто, тепло, все для вас приготовлено, вот только ключ... Минуточку, я сейчас!
Это, видимо, и был тот самый Ленька. Несло от него самогонкой, луком и еще махоркой.
Шильченко, подмигнув ему в спину, сказал: «Порядочек!» — и, довольный, потер ладони. Он, видимо, и сам не ожидал, что наш приезд произведет такой эффект.
Лискин вернулся, держа ключ в руке. Но, услышав, что мы приехали без путевки и не охотиться, а только лишь рыбу ловить, понял: это совсем не те охотники, которых ждали, и сразу же сделался неприступным.
— Не положено! Запретная зона!
Шильченко, горячась, принялся доказывать, что он тут уже не впервые и что рыбу ловить здесь не запрещено, и все ссылался на егеря, на Степана. Однако Лискин с упорством патефонной пластинки, которую заело, повторял все те же свои «не положено» и «запретная зона», будто из головы его неожиданно выскочили все другие слова.
Долгушин успокаивающе потянул Шильченко за рукав. Тот раздраженно дернул плечом и, петушком наскакивая на охотоведа, принялся выкрикивать запальчиво:
— Так что же... обратно прикажешь нам ехать, да?!
— А это как вам угодно. Я тут человек маленький, — бормотал в ответ Лискин, не подымая глаз.
— Вот что, друг... Давай договоримся по-хорошему, — неожиданно смягчился Шильченко. — Скажи прямо: сколько с нас хочешь?
Лискин покосился на него: а не подвох ли? — и не вдруг назвал цифру.
— Сколько-сколько? — переспросил его Шильченко, думая, что ослышался.
Охотовед повторил.
Шильченко даже вздрогнул от такого неслыханного нахальства: у всех нас и половины названной суммы не было. Да если б и была...
— А этого вот не хочешь? — резво поднес он к самому носу охотоведа кукиш и выпалил прямо в его потную переносицу: — Шкура ты, вот кто! Понял?!
Долгушин силой втолкнул взъерошенного Шильченко в кузов машины и влез следом за ним. Скользя по стволам деревьев рассеянным светом фар, машина развернулась.
— Куда правим? — спросил шофер.
— Давай до ближней деревни, — проговорил расстроенный художник.
В машине надолго установилась неловкая тишина.
— Нет, вы подумайте только! — первым не выдержал Шильченко. — Такой молодой, а успел уже разложиться, доходное место пытается сделать из службы своей...
— Нда-а, брат, тип... — неопределенно протянул Долгушин. — Но ты тоже хорош, нашел с кем связаться.
— Нет, ты сам посуди, — принялся доказывать Шильченко. — Это теперь стало каким-то поветрием — с места службы «приварок» иметь. О парикмахерах, официантах, таксистах я уже не говорю, а вот контролеры, проводники на железной дороге, — да многие наловчились! Я думал, это только в городах, а теперь и сюда, до самых глухих углов, зараза эта дошла. Словом, везде...
— Ну, это перехватил ты, положим, — трогая усы, загудел Долгушин. — Что-то я не замечал, чтобы такое — везде...
— Нет, везде! — взорвался Шильченко и вновь горячо принялся доказывать. Но машина уже въезжала в деревенскую улицу, темную и пустую.
В свете фар замаячила одинокая фигура. Мужчина из местных жителей взялся показать нам избы рыболовов. Мы постучались в первую, в окнах которой горел свет.
Не открывали долго. Потом из распахнутых ворот двора с карманным фонариком в руке вышел кто-то не различимый в потемках.
Мы назвали себя и спросили, можно ли переночевать. Фигура пробурчала в ответ что-то невнятное и исчезла.
Это можно было принять и за отказ, и за приглашение. Во всяком случае, как и на базе, прием любезным не был.
Рыбацкая страсть заставляет верить в приметы. Я уже не раз замечал: ловля удается, если с самого начала все складывается хорошо. Видимо, на этот раз наступила полоса невезения, можно было ожидать, что и дальше все пойдет навыворот.
