— Неладно у вас! Надо бы к эсеру часового приставить!
— Он и так не сбежит, — засмеялся Блохин, — мы его всем народом караулим!
Мокин предоставил слово обвинителю. Уваров оперся ладонями о края тумбочки, подался корпусом вперед, как заправский оратор.
— Обвиняемый заявил тут, что его партию может судить только история. А я говорю: народ имеет право судить потому, что он самый главный судья и не прощает тому, кто предает его интересы…
Эсер вдруг бросился к столу, налил из глиняной крынки воды в консервную банку, выпил ее залпом и опять сел на скамью, держась рукой за сердце.
— Что, жарко? — спросил его обвинитель. — Погоди, пролетариат задаст тебе еще не такую баню!
— Мы эсера веничком постегаем! — громко добавил Храпчук.
Уваров снова принял ораторскую позу и продолжал:
— И этот тип набрался наглости обвинять большевиков, будто по их вине нет советской власти за Байкалом. Чья бы корова мычала, а твоя бы, эсер, молчала. Ишь какой защитник выискался, жалко ему рабочих и крестьян. Ты и такие, как ты, бежали сюда, за Байкал, от советской власти.
Найдя глазами в первом ряду Храпчука, обвинитель обратился к нему:
— Николай Григорьевич, ты состоял в боевой дружине в 1905 году, ты красногвардеец 1917 и 1918 годов, ты партизанил в 1919 году. Скажи, много с тобой было эсеров все это время?
Машинист вскочил с места, резко рубанул рукой воздух.
— Ни одного! Они в теплых местечках отсиживались!
Подсудимый закрыл лицо цилиндром, зрителям была видна только его лысина. По рядам пошел смешок.
— Знает кошка, чье мясо съела, — сказал Уваров. — Эсеры и теперь думают только об одном: как бы не допустить советской власти на Дальнем Востоке. Я хочу сказать тем, кто еще не раскусил эсеров, кто не знает, чем они дышат. Они только на словах за народ. Они вместе с буржуазией душат революцию рабочих и крестьян. Эсеры участвовали в правительстве адмирала Колчака…
Обвинитель оставил на тумбочке свои бумаги, а сам вышел к суфлерской будке и заговорил со слушателями:
— Вы, забайкальцы, хорошо знаете, что осенью 1918 года под напором восставшего чехословацкого корпуса красногвардейские отряды Сергея Лазо отступили на восток, и здесь пала советская власть. А знаете, кто был организатором чехословацкого мятежа? Эсеры! На забайкальской земле бесчинствовали японские войска. Знаете, кто помогал буржуям устраивать интервенцию? Эсеры!..
— Гады! — кричали в зале.
Уваров сделал маленькую паузу, прошелся по сцене.
— Все должны знать, что сейчас в Сибири эсеры поднимают кулацкие восстания против советской власти. Товарищи, умейте отличать друзей от врагов. Я вижу, в зале много молодых людей и обращаюсь к ним с призывом: юношество, с негодованием отметай эсеров, как отмела их пролетарская революция, не ходи в соучраб, — это эсеровская лавочка!..
— Можно вопрос задать? — раздался голос в дальних рядах.
— Что случилось? — спросил Уваров.
— Мне непонятно, что это за слово — эсер?
Пришлось обвинителю на ходу отвечать и на вопрос.
— Есть партия социалистов-революционеров. От двух букв — эс и эр — происходит слово эсер. Но это только внешняя оболочка. Какие же они революционеры? Теперь их правильно называют социал-предателями. Я как раз об этом и толкую…
Уваров показал на эсера…
— Он распинался тут о жестокости большевиков. Ему, видите ли, жалко белобандитов, которые хотели нашей гибели. Давайте кое-что вспомним… Вот за столом сидит Вера Горяева.
Вера еще ниже опустила голову, теперь действительно все смотрели на нее…
— Ее отца, — говорил Уваров, — расстреляли и бросили в прорубь солдаты и офицеры японской императорской армии. За что? За то, что он хотел счастья себе и своим детям!.. Не одна Вера Горяева осталась сиротой… У кого из вас, товарищи, семеновские и японские палачи загубили близких?
Взметнулось около трех десятков рук. Уваров подошел к эсеру, взял его за шиворот и тряхнул.
— Взгляни! Они никогда не забудут кровавых расправ атамана и самураев! Почему ты не сказал об этой жестокости?
Зал гудел от дружных рукоплесканий. Эсер, отодвинулся на самый край скамьи, втянул голову в плечи, цилиндр его укатился под стол. Обвинитель вернулся к тумбочке.
— Мы сметем с дороги всех, кто собирается вернуть рабочим и крестьянам порки и расстрелы, виселицы и застенки. Не бывать этому!
— Не бывать! — закричали в зале.
Подождав, когда станет тише, Уваров закончил речь:
— На территории Дэ-вэ-эр разгромлена уже не одна банда. И всякий раз обнаруживается связь эсеров с бандюгами. Видите, товарищи, чем дышат соглашатели, чего они добиваются. Давайте смотреть за каждым их шагом! Не будем голосовать за эсеров на выборах в учредиловку! Да здравствует Советская Россия! Да здравствует Советская власть!
Со сцены было видно, как бушевал зал. Люди хлопали в ладоши, стучали кулаками о спинки скамеек, подбрасывали вверх шапки и папахи. Многие кричали:
— Приговор скорее! Приговор!
— Дать эсеру на всю катушку!
Митя забарабанил по столу, призвал к тишине.
— Тихо! Суд решил: никакого приговора не выносить. Пусть теперь каждый из вас сам судит, чего стоят эсеры. А суд призывает всех граждан поселка голосовать за большевистский список. Даешь рабочих в правительство Дэ-вэ-эр!.. Можно идти по домам!
Уставший и вспотевший Федя-большевичок облегченно вздохнул и спрыгнул со сцены в зал: он хотел попросить у кого-нибудь закурить. Чей-то сильный удар в грудь опрокинул его на пол. Это пожилой народоармеец, думая, что подсудимый хочет убежать, решил задержать его. Феде досталась бы еще пара плюх, если бы Блохин и Храпчук вовремя не остановили драчуна, и не объяснили ему, какой «эсер» выступал на суде.
— Вот оказия, братцы! — виновато улыбался народоармеец.
Он хотел пожать руку пострадавшему, но Федю уже подняли и увели за кулисы. Там он выпил воды и, снимая фрак, признался:
— А здорово вояка мне заехал, аж дыхание захватило… Больше эсеров не играю! Да-с! Сегодня за один вечер сколько шишек нахватал…
Митя оторвал свои седые усы, сунул их в карман и пошел на вокзал провожать Андрея Котельникова и Герасима. С ними надо было обязательно передать привет Анне Гречко…
Глава восемнадцатая
Два выстрела
Решение уездного съезда комсомола о танцах крупными печатными буквами было переписано на обороте какого-то плаката. Митя только что прибил его на стене рядом с планом работы ячейки, отошел на несколько шагов и залюбовался. Здорово написано. Митя представил себя на собрании… Обсуждается вопрос о комсомольцах, украдкой танцующих в нардоме или на вечерках. И будто перед Митей не решение съезда, а это у него так гладко льются им самим придуманные слова…
«Члены РКСМ, как передовая сознательная часть революционной молодежи, должны всеми силами бороться против танцев, возвращающих старое понятие о красоте и пластике. А прививать следует только те танцы, которые развивают вкусы пластичности и красоты движений…»
Кое-что Мите непонятно. Например, он не знает, что такое пластика, но важно, что есть официальное решение, пусть теперь кто-нибудь попробует нарушить его, комитет по головке гладить не будет. Митя увлекся и не заметил, как в комнату вошли и остановились у порога Федя-большевичок и смазчик Широких. Они прижимали ко рту рукавицы, боясь рассмеяться. Митя, размахивая молотком, повторял прочитанное, убеждал воображаемую комсомольскую массу. Смазчик не вытерпел, хихикнул.
— А карманьолу можно танцевать? — спросил он.
— Иди-ка, иди-ка сюда! — сердито сказал Митя. — Я тебе покажу карманьолу!
Он бросил на скамью молоток и пошел открывать шкафчик с делами ячейки. Федя и Широких остановились перед плакатом.
— Прививать те танцы, которые развивают…
Федя пожал плечами.
— Митя, а какие это те? Вальс, тустеп, полька-бабочка?
Митя выкладывал на стол бумаги.
— Все танцы по боку! Там же ясно сказано: бороться!
Широких сдвинул на затылок шапчонку, покрутил носком правой ноги, топнул и начал приплясывать. Его большие валенки оставляли грязные следы на некрашеном полу.
— Перестань! — все еще злился Митя.
— Хочешь, научу тебя плясать? — не унимался смазчик. — Я знаю все двенадцать колен с подковыркой! Вот где красота движений!
— Ты у меня еще попляшешь! — многозначительно заявил Митя и сел за стол. — Где был в воскресенье?
Улыбка на лице Широких погасла. Парень понял, что секретарь не шутит.
— На политсуде был, вместе с тобой эсера на части резал!
— Не крути! Политсуд вечером, а днем что делал? — Митя показал небольшой листок. — На тебя заявление поступило. В церковь ходишь!
Смазчик снял шапку и как-то виновато присел на край скамейки. К нему придвинулся Федя.
— Ты, Сеня, будто из бани выскочил: красный-красный! Перед господом богом тебе стыдно? Грехи замаливал?
