Около большого корявого пня дорога раздвоилась: правая потянулась в Осиновку, левая — в другие села. Митя постоял в нерешительности на развилке, торопливо оглянулся. Сейчас же представилось хитрое лицо Феди-большевичка. «Ты куда это, Митя?» — выговаривают его губы. Митя повернул налево, сделал десятка два шагов, остановился, махнул рукой и по нетронутому, блестевшему на солнце снегу, зачерпывая его ботинками, перебрел на правую ленту дороги. «Я ненадолго к ней зайду», — успокаивал он себя. А другой голос нашептывал: «Ты же не хотел заходить в Осиновку». На лес хоть не гляди, из-за каждого дерева выглядывает Федя. «А ну его!..»
По переулку шел прямо к школе. В классах занимались. Дверь одной из комнат чуть приоткрыта, учительница объясняла задачу. Митя узнал голос Анны и сразу испугался. «Зачем сюда притащился, очень-то я ей нужен». Отошел к стене. Было слышно, как по классной доске в чьей-то руке прыгал кусочек мела. Митя глянул себе под ноги. Пока стоял, снег на подошвах ботинок растаял, на полу образовалось большое мокрое пятно. «Натоптал тут, надо уходить». Ступая на носки, зашагал к двери. Из класса выскочил мальчуган в больших валенках, обошел вокруг Мити, шмыгнул носом и выбежал во двор. Митя стоял вблизи от выхода и, сам не зная зачем, смотрел на большие цифры висевшей на стене таблицы умножения. Мальчуган вернулся с улицы, подошел к Мите, как к старому знакомому.
— Тебе Анну Васильевну позвать, дяденька?
«Откуда он знает», — подумал Митя и ничего не успел ответить, как ученик уже скрылся в классе. Сейчас же в дверях показалась Анна.
— Ой, кто приехал-то! — сказала она, протягивая испачканную мелом руку.
— Да вот… так…
Больше он ничего не сказал. В прохладном коридоре ему стало жарко. Из класса уже выглядывали любопытные мордашки. Анна тронула Митю за рукав.
— Идите ко мне на квартиру, уроки скоро кончатся. Пусть хозяйка ставит самовар.
Старушка усадила Митю ближе к железной печке, на которой варилась картошка, и начала рассказывать о том, как, возвратившись со съезда, Анна попросила истопить баню, долго мылась, потом «жарила» свой полушубок над печкой-каменкой и до сих пор не надевает его — все боится заболеть сыпным тифом, полушубок висит теперь в сенях… Железная печка напоминала Мите теплушку, проведенную в ней тревожную ночь, общежитие в уездном городе.
За чаем, когда Анна пришла из школы, Митя узнал деревенские новости… Председатель сельревкома Герасим привез разрешение устроить в поповском доме клуб. Сегодня как раз состоится первый день труда, приглашены все желающие помочь комсомольской ячейке. По селу уже поползли шепотки, что в клуб ходить не надо, что безбожники скоро доберутся и до церкви… Герасим и Андрей Котельников рассказывали крестьянам в школе о политсуде над эсером, проведенном в станционном нардоме… Вчера в Осиновке появился злой как черт Химоза. Петухов водил его по избам, оба они убеждали мужиков голосовать за эсеровский список… Сегодня утром лавочник запряг в кошевку серого жеребца и повез гостя по деревням… Митя слушал и нисколько не жалел, что прошел лишних семь верст. Он рад, что Анна рядом, что она говорит, разливает чай, смотрит на него смеющимися глазами.
Вечером комсомольцы собирались в поповский дом на работу. Андрей Котельников привел с собой мать.
— Уж вы моему старику ничего не говорите! — попросила она.
Женщина взялась вымыть окна и полы в комнате, где будет устроена читальня. В другой, более просторной половине дома предстояло выпилить внутреннюю стенку, соединить две комнаты в одну, сделать небольшую сцену. Комсомольцы начали выносить в амбар поповскую мебель. Анна и Андрей подхватили большой посудный шкаф. В кухне они остановились, с грохотом опустили ношу на пол. У порога с потухшим окурком во рту и плотницким топором в руках стоял рослый рябой парень.
— Что смотрите? Не узнали? — первым заговорил неожиданный гость. — Пришел вот на ваш день труда, говорите, что делать!
Андрей покосился на топор, кивнул парню на комнаты. Пошли вместе, Андрей объяснил, как задумано сделать один зал из двух комнат. Рябой развязал на себе красный кушак, снял полушубок и папаху, деловито поплевал на руки и принялся снимать с петель дверь, которая теперь не понадобится. Андрей вызвался помогать ему, и в поповских хоромах, давно отвыкших от шума, застучал топор, завизжала пила, послышались громкие голоса молодежи.
Во дворе Анна остановила Митю, нагруженного стульями.
— Ну и дела! Знаешь, кто к нам заявился? Никишка, младший сын купца Петухова. Что с ним делать?
Рябого Никишку Митя видел и раньше, в первый приезд. Тогда он на собрании в школе спрашивал Федю-большевичка: «А с чем едят твой комсомол?» Откровенно говоря, Митя тоже не знал, как поступать в таких случаях, но посоветовал:
— Пусть ходит, может, и его обломаете!..
Глава девятнадцатая
Рабочие слезы
Утром Митя собрался в дорогу. По мандату местные власти должны были выделять ему «одноконные подводы за плату по две копейки с версты». Очередь на подводу была за Петуховым. Поскольку сам купец отсутствовал, Митю в Каменку повез рябой Никишка. Анна была в школе, и Митя заехал проститься с ней. Первый урок уже начался, Митя, как школьник, посмотрел в замочную скважину. Анна сидела за столом и читала детям какую-то книгу. Вызывать учительницу Митя постеснялся…
Долго ехали молча. Только на реке, когда подул сильный ветер, подводчик повернулся лицом к Мите, сгрудил к его ногам побольше сена и спросил:
— Нагнал я на вас вчера страху?
— С чего ты взял? — спросил Митя.
Никишка засмеялся.
— Чего уж там… У всех, наверно, душа в пятки ушла. Поди, думали, что я головы рубить пришел…
Рябой дергал вожжи, погонял лошадь и без Митиных вопросов раскрывал свою душу:
— Дома у нас кутерьма идет. Отец — жила, все ему мало. Старший братан тоже хапуга. А я, хошь верь, хошь не верь, не имею интереса к хозяйству. По мне, пропади все пропадом: и пашни, и скот, и лавка с товарами… Ты где робишь?
— Кочегаром на паровозе! — сказал Митя.
— Это вот здорово! — Никишка взмахнул бичом, хлестнул лошадь и опять повернулся к Мите. — И меня к машине тянет. Как увижу паровик — трясусь весь. Я на отцовской мельнице сам кое-что мастерю… Но батьке на мое учение денег жалко, думает меня к земле привязать. А я могу на все плюнуть и пойти, куда глаза глядят…
Никишка плюнул, плевок его крохотной ледышкой полетел по ветру.
— Думаешь, подлизываюсь к комсомолу? Нет, паря! Это я назло отцу!
Он похлопал шубными рукавицами.
— У меня руки крепкие, никакой работы не боюсь. Може, на Петровский завод тягу дам…
У крайней избы маленькой, затерянной в тайге деревушки, младший Петухов показал кнутовищем на сельревком и повернул обратно. Денег он не взял…
В сельревкоме никого не оказалось. Проходившая мимо женщина пояснила, что председателя искать не стоит, у него всегда налиты зельем шары, к тому же он не знает грамоты, только держит у себя печатку, а всеми делами заправляет секретарь, хотя и он лодырь царя небесного.
Секретаря Митя застал дома спящим. Проснувшись, он долго зевал и почесывался. Поглядел на Митин мандат и сказал, что сам является участником русско-японской войны, ранен при обороне Порт-Артура. На полу, около кровати, лежала его отвязанная деревянная нога.
— Сельская власть должна находиться в ревкоме! — заметил Митя.
— А кого там делать? — удивился секретарь. — Все бумаги у меня в кармане… Тебе собрание надо?
Митя сказал, что хорошо бы собрать в школе молодежь, будет создаваться комсомольская ячейка. Старый служака почесал пальцем смятую бороденку, высморкался на пол и ответил:
— Школы у нас сроду не бывало, а комсомол этот самый сварганили!
— Кто? — спросил Митя.
— А отец дьякон!
В соседнем селе отрекся от церкви дьякон и приехал сюда к родителям. Бывший служитель бога ходил в крестьянской одежде, бывал на вечерках, пел со всеми частушки и плясал «подгорную». Почуяв дух нового времени, дьякон пригласил к себе молодых парней, прочитал им газетную статью о комсомоле, и ячейка была организована. Сам дьякон написал протокол, отправил его в уездный комитет. Было это три месяца назад, сейчас дьякона нет — уехал со стариками в город, служит там счетоводом в потребительской кооперации.
Митя подивился этому рассказу.
Через полчаса он расспрашивал секретаря ячейки, застенчивого юношу лет семнадцати… В комсомол записались четыре человека, все до одного неграмотные. Из укома стали поступать циркуляры. С каждой бумажкой комсомольцы гурьбой ходили к единственному грамотею в деревне — секретарю ревкома, а тот выставит вперед деревяшку, подбоченится и требует за труды солдатскую манерку муки или две горсти листового табаку. На прошлой неделе ревкомовский деятель читать бумажки отказался. «Дураков для вас нет, читайте сами!» Но читать больше некому. И тогда укомовские циркуляры, отпечатанные на тонкой папиросной бумаге, ребята истратили на цигарки. Что теперь делать? Пришли к одному мнению — всем выписаться из комсомола, только из этой затеи ничего не вышло: некому было написать заявление. Так ячейка и сохранилась. С комсомольцами еще никто, кроме дьякона, не беседовал, коммунистов в деревне нет… Митя успокоил секретаря ячейки, сказал, что срочно сообщит обо всем в уком и оттуда пришлют инструктора, обещал договориться с одной знакомой учительницей из Осиновки о занятиях с неграмотными…
