Предположения Гаевой оправдались. Доклад ее, как всякое новшество, был встречен врачами по-разному. Скептиков нашлось немало, и причиной этого, пожалуй, была сама Надя. Выступил бы с таким сообщением убеленный сединой профессор, прочитал бы скрипучим голосом сухое сообщение о фактах — впечатление было бы иным. А Надя выглядела очень молодо, говорила горячо, увлеклась перспективами метода Неговского, подробно рассказала, какими путями идет исследовательская мысль, пытаясь отодвинуть роковой срок — шесть минут, после которого оживление уже невозможно.
— Эффектно, но малоубедительно, — говорил в прениях старший хирург заводской больницы Чернышев. — Вот уже сколько лет человечество бьется над этой проблемой, и вдруг какой-то Неговский (да я его фамилии до сих пор не слышал!) решил ее, и так элементарно: влил кровь в коронарные сосуды сердца — и отогнал смерть. Каково? Вы меня простите, товарищ военврач, но здесь что-то не так. Очень похоже, что принимаете желаемое за действительное.
Решение горздрава мало обрадовало Гаевую — ей предложили применить этот метод в хирургическом отделении именно у Чернышева.
Целый вечер доказывала Надя мужу неправильность такого решения. Она была убеждена, что неверие в удачу — причина неудач, — и с этой точки зрения работа совместно с Чернышевым казалась ей неприемлемой.
— Нет, ты мне объясни, Гриша, чем это вызвано? — приставала к мужу Надя. — Желанием завалить меня или переубедить самого отъявленного консерватора?
— Ни то и ни другое, — успокаивал ее Гаевой. — Чернышеву поручили потому, что он виртуоз своего дела. Золотые руки.
— И медный лоб, — отпарировала Надя. — В общем, пятница все покажет.
И оба они, волнуясь каждый по-своему, стали ожидать этого дня, когда в заводской больнице делали наиболее сложные операции.
Уходя в больницу, Надя обещала позволить мужу, как только вернется домой, но звонка не было, и Гаевой терялся в догадках. Забежав в гостиницу в обеденный перерыв, Григорий Андреевич застал Надю крайне расстроенной. Она тут же рассказала, что у больного во время операции внезапно остановилось сердце и пока Чернышев принимал обычные в этих случаях меры, прошло восемь минут. Ей удалось заставить работать сердце, но дыхание так и не восстановилось. Больной умер.
В этот день Чернышев много наслушался от Гаевой. Он не прерывал ее, не возражал, подавленный необычным сочетанием запальчивости и логики. Его удивляло, как эта женщина, такая хрупкая на вид, еще не вполне оправившаяся от травмы, находит в себе столько неукротимой энергии, и он понял, что имеет дело с человеком, одержимым идеей, глубоко убежденным в необходимости того, что делает.
Гаевая побывала в горздравотделе и там поговорила довольно крупно. Успокоить жену Григорию Андреевичу не удалось.
— Оставь, Гриша, — отстранилась она, — мне не пять лет, и не кукла разбита. Погибла еще одна жизнь и, возможно, зря.
К удивлению Нади, Чернышев сам вызвал ее на следующую пятницу и, когда она вышла в ординаторскую, сухо сказал:
— Право, я не очень сержусь на вас. Уже тот факт, что после наших безуспешных попыток вы заставили забиться сердце, говорит кое о чем. Прошу вас и дальше дежурить на операциях.
— Хорошо. Но каждый тяжелый больной должен быть подготовлен к нагнетанию крови, — поставила условие Надя.
— Разумеется, — согласился Чернышев. — Вот как раз сегодня тяжелый случай: опухоль пищевода, а сердце… Можно считать, что нет сердца… Положение такое, что оперировать нельзя и не оперировать невозможно. — Чернышев не упомянул, что больной, старый рабочий завода, прочитав статью в газете, отказался лечь на операцию, если не будет дежурить Гаевая.
Переступая порог операционной, Надя всегда испытывала особое, ни с чем не сравнимое волнение. Оно не выражалось внешне ни дрожью пальцев, ни излишней поспешностью движений. Это чувство уходило глубоко внутрь и мобилизовывало все моральные и физические силы. Так было и на фронте. Когда во время тяжелых боев поток раненых захлестывал полевые госпитали и врачи работали до изнеможения, Надя не знала усталости, а вернувшись в свою палатку, валилась без сил. В периоды затишья силы не восстанавливались по нескольку дней, но вызывали в госпиталь — и усталости как не бывало. Порой такая способность казалась ей невероятной.
Настроение персонала Гаевой не понравилось. Марлевые повязки на лицах не могли скрыть выражения глаз, а в них Надя прочла безнадежность.
Высохший, как мумия, мужчина около шестидесяти лет, прежде чем лечь на операционный стол, спросил, кто здесь Гаевая.
— Я, — отозвалась Надя. — Да не волнуйтесь, отстоим вас.
— На вас вся надежда, доктор. С того света возвращали, а меня, может, туда и не допустите. — И он заерзал на операционном столе, поудобнее умащиваясь.
Усыпляли его долго, он ворочался, тяжело и прерывисто дышал, резкими движениями головы пытался освободиться от маски.
— Уснул, — коротко бросила сестра, когда приподнятая рука больного безвольно опустилась.
Надя проверила пульс — он был напряженный, но редкий.
— Прежде всего препарируйте артерию, — потребовала она, и Чернышев утвердительно кивнул своему ассистенту.
Несложна аппаратура Гаевой — небольшие мехи с резиновой трубкой для искусственного дыхания и сосуд с кровью, к которой примешивается перекись водорода и глюкоза. Несложна и методика оживления, если организм в целом жизнеспособен. Кровь, обогащенная кислородом, нагнетается в плечевую артерию и, поступив в сосуды сердца, вызывает его сокращения.
Чернышев отличался выдержкой, редкой даже для хирурга. Лицо его оставалось бесстрастным, и можно было подумать, что судьба больного нимало его не тревожит. Даже когда сестра подала ему не тот инструмент, спокойно сказал:
— Внимательней, душечка.
«Передо мной рисуется или всегда такой?» — попыталась разгадать Надя и вдруг ощутила, что пульс больного замер на миг, потом отбил два удара подряд, снова замер и зачастил.
— Пульс аритмичен, — предупредила она. — Давление пятьдесят пять.
— Еще минут десять, — отозвался Чернышев.
— Не выдержит…
Чернышев, поколебавшись, прервал операцию и, подставляя сестре лицо, чтобы вытерла с него пот, сказал:
— Действуйте.
Точным движением ассистент ввел в артерию иглу, и Надя стала нагнетать воздух в сосуд с кровью.
Следя за пульсом больного, Чернышев посматривал на Гаевую. Странные у него глаза — прозрачные и холодные, как льдинки. Не поймешь, что он думает, что чувствует.
Когда кровяное давление поднялось, Чернышев продолжил операцию и благополучно ее закончил.
Обычно Чернышев не делал перерыва между операциями — отдыхал только в те короткие минуты, пока шла подготовка. А сейчас он резко сбросил марлевую повязку и сказал, что придет через двадцать минут.
Сестры наперебой поздравляли Надю с успехом.
— Доволен Чернышев. Очень доволен! Раз взволнован — значит, радуется, — говорила самая молодая из них. — Против горя у него иммунитет.
Вечером, когда Надя уже уходила домой, Чернышев задержал ее у двери.
— Я все же убедился, что более действенного способа поддерживать деятельность сердца у нас пока нет. Буду в облздраве — поставлю вопрос о внедрении метода в больницах области. А вас, Надежда Игнатьевна, прошу продолжать работу у меня.
Ротов пришел к Гаевому в партком, молча прошелся по кабинету и сел. Он старался не выдавать раздражения, сдерживался, обдумывал, с чего начать разговор. Гаевому было тягостно это молчание.
— Слушаю тебя, — сказал он.
— Чего ты от меня хочешь?
— Немногого. Хочу, чтобы ты был активным строителем коммунизма в нашей стране.
— А я что, по-твоему, капитализм строю?
— Нет. Но такие, как ты, коммунизма не построят.
В руке у директора хрустнул карандаш.
— Это еще что за новости? — спросил он, разглядывая парторга чужими, холодными глазами.
— Не построят, — подтвердил Гаевой.
— Жаль, что у нас разговор один на один, — стиснув зубы, процедил Ротов. — А то бы я…
— Ты сам отказался от разговора на людях. На партком ведь не пришел? Я от своих слов не отрекусь. Можешь написать в ЦК: «Гаевой заявил, что я не активный строитель коммунизма, что такие, как я, его не построят». И я подпишусь.
— Объясни, — настойчиво потребовал директор.
— Изволь. Во-первых, строить коммунизм можно, только поднимая инициативу масс. А ты эти неисчерпаемые силы держишь под спудом. Советы ты иногда слушаешь, но нельзя же ждать, пока найдутся смельчаки, которые рискнут подступиться к тебе с советами. Знаешь ли ты, что в городскую газету на тебя была послана карикатура? Стоишь, нагнув голову, как бык, а люди от тебя — в разные стороны. Секретарь горкома запретил поместить ее, и зря. Надо научиться самому спрашивать советы.
