Мир!
Прогресс!
Борьба светлых сил против сил реакции! Никогда больше германский народ не должен дать себя одурачить!
Это было своеобразное собрание. Из-за голода все окрасилось волшебным светом. Возникнет новая Германия, демократия нового типа, верная дружба с могучим Советским Союзом, самой богатой страной на земле.
А потом новый комендант отвечает на наши вопросы.
— Собственно говоря, почему в лагере офицеры получают лучшее питание, чем рядовой состав?
Подполковник:
— Потому что Советский Союз, так же как и другие страны, придерживается международных обычаев.
«Вот как!» Размышляют изголодавшиеся слушатели. Можно подумать, что Советский Союз соблюдает и все прочие международные обычаи?!
В Красной армии существуют разные нормы питания для офицерского и рядового состава. Но нас это совершенно не касается!
— Будут ли этим летом снова посылать нас на торфоразработки?
Да, это тот вопрос, который интересует буквально всех!
Какой смысл заключается в том, что комиссованным зимой не надо работать, если летом их, как свежий рабочий скот, снова бросят на торфоразработки!
За это время умерло двадцать или даже сорок тысяч человек. (Напомним, что всего в советском плену умерло 518 520 чел. (из вермахта и войск его союзников), из них из вермахта 381 067, из них немцев 356 700. Неужели в одном лагере под Вязниками умерла десятая часть? — Ред.) И это в лагере, в котором в среднем насчитывается от четырех до десяти тысяч военнопленных!
— Сейчас все военнопленные должны отдыхать! — заявляет подполковник. — Лагерь номер сто шестьдесят пять объявлен лагерем отдыха. Каждый обязан снова стать здоровым!
Не хочет ли он этим дать понять, что летом весь лагерь должны отправить домой?
То, чему никто не верил, становится явью: после того как метель утихла и машины с продовольствием прорвались сквозь снежные заносы, военнопленные сто шестьдесят пятого лагеря получили сполна все продукты за предыдущие дни.
В течение недели ежедневно выдают по девятьсот граммов хлеба.
По вечерам мы часто получаем по две порции супа, заправленного мукой. Конечно, не настоящий молочный суп, а лишь с небольшой добавкой сухого молока и сахара. Тем не менее он довольно сытный, этот бурый клейстер, который некоторые называют не чем иным, как настоящим клеем. Клей, соль и вода. Жратва для скота! (Хорошо бы сравнить с тем, что получали советские военнопленные. — Ред.)
Разве мог хоть один пленный представить себе такое: некоторые отказывались от второй порции!
Но зато другие ели, ели и ели. Одного румына пришлось отправить в госпиталь. Он в буквальном смысле слова лопнул от обжорства и умер.
Лично я могу съесть три порции. По девятьсот граммов каждая. И для меня это вполне нормально на ужин.
Между прочим, некоторые мешки, в которых перевозилась мука, были перепачканы кровью. В лесу на грузовик с мукой напала банда грабителей. И при этом в завязавшейся перестрелке погиб один из военнопленных, входивших в команду сопровождения.
Но не только люди вели себя как настоящие бестии. И волки стали вести себя намного агрессивнее и перестали бояться людей. Так, они сожрали почтальона, который со своей почтовой сумкой регулярно обходил отдаленные деревушки, погребенные под снегом.
— От него остались только галоши! — бессердечно шутили мы.
Невольно возникал вопрос, куда же подевалось наше сердце, не было ли оно вообще вытеснено из организма. Желудком. Или мозгом.
А мозг получал в этом 165-м лагере достаточно пищи. И не только клея, как говорило большинство.
Конечно, надо было быть достаточно всеядным, чтобы переварить все, что было в лагерной библиотеке. Но это того стоило. Я прямо-таки снова вернулся к жизни в читальном зале.
Чего стоило уже только само оформление: маленькие столики, украшенные узорами, выжженными по дереву. Точно такие же табуретки. Стойка, за которой сидел библиотекарь, выдававший книги, и настоящий каталог. Здесь имелся даже один том автобиографического произведения великого Гёте «Поэзия и правда». Но, к сожалению, этот том почти всегда был на руках. Гёте оказал влияние и на нас, пленных.
— Вот если бы Гёте сам попал в русский плен! — так начал разговор один из пленных, с которым после сдачи книг в читальном зале, где можно было разговаривать только шепотом, я двигался к своему корпусу и клопам.
Он оказался жителем столицы рейха из берлинского района Шарлоттенбург, этот Гюнтер С., который заговорил о Гёте как о пленном. И это было нечто большее, чем просто попытка сострить. После пяти дней почти абсолютного голодания не могло возникнуть склонности к дешевым шуточкам. Ведь в мозгу пленного может родиться все, что угодно.
— Если бы Шиллер попал в плен, то наверняка бы погиб. Но Гёте вошел бы в актив. Он бы и здесь не потерял свое лицо.
Здесь постоянно были одни и те же люди, которые сидели в читальном зале с самого утра до позднего вечера. В основном это были те, кого не приняли в антифашистскую школу. После тяжелой работы на торфоразработках или на лесоповале их здоровье было подорвано, и они превратились в настоящие развалины. И вот теперь они сидели здесь и изучали все доступные им источники. Критически.
Они были согласны с крылатым выражением «Знание — сила!», которое было искусно выложено из разноцветных камней на песке перед входом в этот такой уютный дом.
Когда их глаза уставали от чтения, они смотрели на потолок, где на одной из украшенных резьбой балок красовалось еще одно выражение, находившее у них полное одобрение: «Учиться, учиться и еще раз учиться! Ленин».
Они не знали, смогут ли когда-нибудь использовать то, что здесь прочитали.
Иногда кто-то из них пропадал. Это означало, что его снова перевели в одну из рабочих категорий. Ему снова предстояло пройти через большую мельницу, пока в конце концов он снова не появлялся здесь, еще более бледный и худой.
Другие больше не появлялись никогда, так как они сразу попали в госпиталь или умерли.
Из окон читального зала были видны засыпанные снегом ветви деревьев и кустов. За ними находилась беседка, как в курортном парке. Отсюда хорошо просматривался и вход в столовую, что позволяло легко определить, когда люди из твоего корпуса шли на обед. А за столовой был забор из колючей проволоки, который отделял лагерную зону от территории антифашистской школы. Там до поздней ночи ярко горели фонари.
Те, кто сидел в читальном зале лагерной зоны, были настроены гораздо критичнее. Я тоже делал много записей и выписок, так как из Осташкова привез несколько тетрадей. Я сам сделал их из той бумаги, которая попала в Осташков вместе с оборудованием кожевенного завода, прибывшим из Инстербурга.
Так вот она какова, теоретическая сторона коммунизма. И то, что меня особенно поражает, я выписываю себе в тетрадь. «Энгельс. Развитие социализма от утопии к науке. 1892 год. Мы, немецкие социалисты, гордимся тем, что происходим не только от Сен-Симона, Оуэна и Фурье, но также и от Канта, Фихте и Гегеля».
Я записываю: «Материализм. Диалектика. Карл Маркс: «История определяется экономическим развитием».
Но в одном из писем Энгельса Йозефу Блоху, датированном 1890 годом, я нахожу: «В том, что последователи иногда придают экономической стороне большее значение, чем она этого заслуживает, Маркс и я должны отчасти Винить самих себя!»
Я показываю Гюнтеру С. из Шарлоттенбурга еще одну выписку, которую я сделал, работая в читальном зале.
«Энгельс в письме к Мерингу. 1893 год: «Если бы Ричард I Львиное Сердце и Филипп II Август ввели свободную торговлю, вместо того чтобы впутываться в крестовые походы, то можно было бы избежать пятисот лет нищеты и невежества. На эту сторону дела, которой я здесь смог коснуться лишь слегка, мне думается, все мы обратили внимания меньше, чем она того заслуживает. Это старая история: вначале всегда из-за содержания не обращают внимания на форму. Повторяю, я сам это делал, и эта ошибка всегда бросалась мне в глаза уже post festum, т. е. с запозданием».
— Что это значит? — спрашивает Гюнтер С., когда мы сидим в нашем корпусе и я зачитываю свою выписку.
— Как это соотносится с марксистской точкой зрения на роль личности в истории, если Ричард I Львиное Сердце мог бы избавить нас от пятисот лет нищеты и невежества? Великие личности тюрят историю не по марксистским представлениям. И Ричард Львиное Сердце был личностью, а не средством производства, которое могло бы повлиять на ход истории. А пятьсот лет это большой отрезок времени!
С Гюнтером С. и еще несколькими товарищами я обсуждаю все, что прочитал. Как же здорово узнавать что-то новое! Это хорошее утешение!
Однажды, когда в сгущающихся сумерках я все еще читаю книгу в читальном зале, хлопает дверь, и, стуча своими деревянными башмаками, входит Гюнтер С.
