— Со мной это всегда тянется так долго! — говорит он. Бернд коренастый. — Любой дылда худеет быстрее, и его сразу комиссуют.
Особую радость доставляет нам 26-й корпус. В нем проводятся по тому или иному поводу культурные мероприятия.
Да, все организовано вполне официально. Активисты раздают в корпусах вырезанные из картона входные билеты с проставленными на них номерами.
Я тоже получаю входной билет, хотя в месячном отчете не записано ни одного моего положительного высказывания о политическом положении, как мне дала понять фрау Ларсен.
— Есть ли в отчете что-нибудь негативное обо мне? — спрашиваю я.
— Нет, и, надеюсь, этого не будет в будущем! — говорит товарищ фрау Ларсен. — Но хотя бы раз скажите что-нибудь хорошее о Советском Союзе, чтобы я могла как-то помочь вам.
На маленькой сцене в 26-м корпусе труппа ставит «Медведя», драматическую комедию в одном действии. Автор — Антон Чехов, остроумный писатель и драматург конца прошлого столетия. Это настоящий театр. И дело совсем не в декорациях. Участники спектакля создают волшебную атмосферу театра.
Итак, в мире существует театр. В ярких сценах пьесы можно видеть, а в страстных монологах актеров можно слышать, на что способен человек.
Это значит, что есть смысл надеяться на то, что свобода снова вернется! Или такой эпизод: на сцене стоит человек и играет на скрипке. Человек с коротким ежиком волос на голове вместо гривы артиста, так как он слишком долго был дистрофиком, и его постоянно стригли наголо. Он играет что-то легкое, бурлящее, соблазнительное. Его голова склоняется все ниже к этому дьявольскому инструменту. Словно он вынужден чутко прислуг шиваться к тому, какие звуки извлекает смычок в этот момент из скрипки.
Бурные аплодисменты.
Но потом на сцену выходит венгр. Говорят, что он играл на скрипке в одном из цыганских ансамблей. Венгры ревут от восторга.
Но чаще всего я сижу в читальном зале. Никогда в жизни у меня уже не будет столько времени, чтобы заниматься классиками марксизма-ленинизма.
Эрик дает мне почитать томик Шекспира из школьной библиотеки.
Шекспир в московском издании. Это чрезвычайно интересно.
Однажды вечером в мае меня встречает активист нашего корпуса.
— Я тебя уже давно ищу! — говорит он. — Пойдем быстрее со мной!
В помещении актива уже собралось около пятидесяти человек таких же, как я. Все комиссованные.
— Подпиши! — предлагают мне.
«Настоящим заявляю, что я никогда не состоял в составе общих СС или войск СС. Подпись».
Что случилось?
Оказывается, что полностью заменяется персонал работников кухни. Теперь на кухне должны работать только комиссованные по состоянию здоровья. Прежних поваров распределяют по рабочим бригадам.
Я должен работать на кухне?
Это гораздо больше, чем если бы безработный получил известие: «Вы выиграли главный приз!»
Уже само слово «кухня» вызывает смятение в умах.
Кухня — это Мекка для любого пленного. Святая святых.
Те, кому позволено там работать, всегда сыты.
Те, кому позволено там работать, получают в корпусе самые лучшие спальные места.
С поварами каждый всегда приветлив. Повара — настоящие миллионеры среди лагерной буржуазии.
Стать когда-нибудь поваром! Об этом молится каждый изголодавшийся пленный.
Но у меня возникают и другие мысли.
На кухне у меня не будет ни одной свободной минуты для чтения.
На кухне я буду вынужден целый день быть среди людей, я буду с ними работать, разговаривать, у нас появятся общие тайны. А ведь это те люди, которым, с одной стороны, все завидуют, но, с другой стороны, в глубине души презирают. Но разве можно отказаться, если судьба сама толкает тебя на кухню?
Да, и мне становится очень неприятно, когда я представляю себе, как товарищ фрау Ларсен говорит старосте актива: «Я приказываю, чтобы военнопленного Бона направили на работу на кухню!» Ведь это протекционизм!
Мне нельзя отказываться. Если даже курсанты выглядели раньше голодными, то мы, открывшие на свой страх и риск университет голода, выглядим как настоящие призраки. И я, сидя в читальном зале, иногда ловлю себя на том, что переворачиваю страницу за страницей, прочитываю глазами каждое слово, но ум просто не улавливает смысл прочитанного. Словно крохотный дрожащий наперсток, в котором должен поместиться бурный поток.
Мое самочувствие наводит на тревожные мысли. Откуда же еще должно прийти ко мне спасение, если не подключатся те, кто может меня спасти.
Надеюсь, я смогу физически справиться с работой на кухне!
«Что же я теперь делаю?» — задаю я себе вопрос вечером первого дня работы на кухне. Не сказать ли мне шеф-повару: «Нет, я больше не могу!»? Разумеется, это не такая уж и тяжелая работа — протирать влажной тряпкой подоконники и вытирать шваброй брызги от супа на полу, который и без того тщательно скоблят дважды в день. Но мне кажется, что у меня вот-вот лопнет голова, когда я наклоняюсь. Мои руки настолько ослабли, что, даже просто сидя в читальном зале, я обычно засовывал их по локти в карманы брюк.
Я ничего не имею против заведующего столовой, этого толстяка маленького роста, который замечает буквально все и у которого память как записная книжка старого служаки фельдфебеля.
Когда я с выражением безысходности на лице сидел в столовой и ждал инструкций о работе, он сказал мне:
— Я же тебе еще вчера вечером сказал, что с сегодняшнего дня ты работаешь на кухне. Пошли со мной!
А я и без того был среди тех, кому можно было позавидовать, кто был занят колкой дров, кто должен был подметать столовую или кому разрешалось всего лишь три раза в день расставлять металлические миски на длинные столы.
Но теперь я попал уже на саму кухню. Мне выдали белый фартук и белую шапочку в форме пилотки.
— Каждое утро вы будете получать чистое белье! — сказал нам заведующий столовой.
Но там есть еще некий Эмиль, шеф-повар дневной смены. Парнишка с выгоревшим на солнце чубом, зачесанным на лоб, и женской шелковой косынкой на розовой поварской шее.
— Очевидно, вы думали, что кухня — это санаторий! — напускается он нас, новеньких.
Но он хорошо знает свое дело. Этого у него не отнимешь. Однако он создает вокруг себя такую неприятную атмосферу, что становится противно. Это постоянное дурачество с его другом, таким же женоподобным мальчонкой из Австрии. Они изображают из себя жениха и невесту и постоянно распевают песенки, как в какой-нибудь дешевой оперетте.
Тут есть еще такой тип, как завистливый, злобный шваб, который, как это ни странно, сохранил свое место при смене персонала кухни. И тем не менее он питает бешеную злобу ко всем новеньким.
Когда мы вечером скребли котлы, эти огромные стальные котлы, каждый из которых вмещает пятьсот литров и более, он спрятал от нас самый лучший инструмент для чистки. У нас не было даже приличных жестких щеток, чтобы отскрести от стенок пригоревший мучной клейстер. А эта жаба спрятала стальной шпатель, которым можно было все легко отодрать. Ни ведер, ни тряпок! Этот мерзкий шваб так и пышет злобой. Я скребу свой первый котел вместе с Лаци, венгром. Хоть волком вой, как же прочно этот проклятый клейстер пригорел и прилип к шероховатым стенкам котла. Я стою на коленях на металлической обшивке, которая со всех сторон окружает вмурованный в кирпичную кладку котел. Проходит пять минут, прежде чем я успеваю продвинуться на какие-то жалкие двадцать сантиметров.
Но Лаци показывает мне, как надо скрести.
— Много вода! — говорит он, заглядывая в черноту котла и улыбаясь в свои пшеничные усы. Понятно, я должен взять больше воды. Это самое важное. Он плохо говорит по-немецки: — Иначе ты завтра утро чистить котел!
Чистка котлов — это самая трудная работа для меня. В этот первый вечер нам с Лаци удается вычистить всего лишь три котла.
Всего на этой кухне, построенной по плану одного из немецких военнопленных, двадцать котлов. Отапливается кухня снаружи с помощью специального дымохода, проходящего под стеной самого здания кухни.
Все устроено очень здорово. За один раз на кухне можно приготовить до десяти тысяч литров супа. Двенадцать поваров работают в дневную смену, и столько же выходят в ночную. Кроме них, есть истопники, дровоколы, хлеборезы, экспедиторы, привозящие продукты со склада и так далее. Всего больше ста человек. Филипп, заведующий столовой, по вечерам с гордым видом обходит все чисто вымытые помещения.
— Да у меня тут можно с пола есть!
Все это совершенно верно. Но для меня эта работа слишком тяжела. Я стою на коленях на горячей металлической обшивке котлов, и пот льет с меня ручьями. Резиновой шваброй я прохожусь по светлому полу. Мои руки уже виснут как плети и совсем не держат швабру! Сейчас я скажу им, что завтра не смогу прийти. Это не имеет никакого смысла.
