Другой на месте Хмельницкого поспешил бы на Запорожье; отправился в поисках справедливости в Варшаву; исчез где-то на просторах Европы, нанявшись на службу к одному из монархов… А он в это время… давал званый обед, достойный генерального писаря, на который приглашен сам гетман Барабаш – его друг и кум. А среди гостей – несколько наиболее близких ему полковников и сотников, с которыми некогда он ходил в походы, которым всегда доверял и которые доверяли ему.
Все понимали, что это «пир поверженного», прощание с былой славой и былым положением; что, вслед за отказом от булавы, Хмельницкий вынужден будет – теперь уже вынужден! – отказаться и от должности генерального писаря реестровиков.
Неясно было только, зачем ему понадобилось устраивать этот пир. Чтобы поплакаться на судьбу? Прилюдно выпросить чего-то у нового гетмана? Молить у Барабаша и полковников заступничества перед своими давнишними врагами – подстаростой Чаплинским и чигиринским старостой Конецпольским?
– Как же ты мог допустить, чтобы булава досталась этому… Барабашу? – первым предстал перед Хмельницким ичнянский полковник Филон Джалалия. – Как мог отступиться от гетманства, позволив канцлеру выдвинуть на первого сечевика верного служаку польской короны? – простуженно хрипел он, не сходя, а буквально сваливаясь с коня и отдавая его в руки одного из своих джур.
– Иди в дом, Джалалия, – не стал отвечать на его упреки владелец Субботовского хутора. – Там накрыт стол. Тебя ждут.
– Что ты мне о столе?! У меня свой днем и ночью накрыт. Думаешь, я сюда ради водки твоей примчался черти откуда?
– Потому и пригласил, что не ради водки.
– Так для кого и ради чего мы новый реестр, целую армию, набираем? Чтобы вместе с коронным войском запорожскую вольницу огнем и мечом выжигать?
– Но мы-то с тобой еще помним, против кого поднимали сабли наши отцы и деды, поэтому уверенно иди к гостям. В доме тебя ждут.
Прошло не более получаса, и снова казак, посланный к ближайшему перекрестку, примчался с вестью: «Встречай, полковник! Приближаются Кричевский и Ганжа».
– Гетман уже здесь? – вышел из легкой дорожной кареты полковник Кричевский.
– Пока нет, – ответил Хмельницкий, обнимая гостя. – Жду его из Чигирина.
– Думаешь, все-таки приедет?
– Уверен, что не сможет не приехать.
Кричевский с достоинством осмотрел заснеженный двор, постройки, ближайшие дворы хуторян.
– Весной к тебе наведаюсь, Хмель. Осенью и зимой красота земли твоей мне недоступна.
– Мне она, похоже, станет недоступной и летом.
Кричевский задумчиво подергал ус и, ничего не сказав, прошел мимо Хмельницкого к крыльцу.
– Слышал, местная шляхта уживаться с тобой не хочет, – склонился над Хмельницким рослый смуглолицый Ганжа. О чем бы он ни говорил, делал это с таким видом, словно вершил заговор.
– Но почему-то не думают о том, что ведь я с ними тоже могу не ужиться.
– Так покажи им свой казачий гонор, – хлопает по плечу с такой силой, словно саблей рубит. – Пусть почувствуют. Пусть чувствуют и ждут.
– …Ибо дождутся, – поддержал его Хмельницкий, и слова полковников прозвучали, как клятва единомышленников.
За окном медленно угасал снегопад. Неуловимо, словно утренний призрак, редела и развеивалась пелена тумана. Воинственно и нетерпеливо ржали во дворе казачьи кони.
– Гетман едет! – азартно возвестил ворвавшийся во двор гонец. – С джурами и десятью казаками охраны!
И вновь Хмельницкий у крыльца. Без шапки. С распростертыми объятиями и слезой умиления. Гетман! Кум! Не загордился. Нашел время. Не побрезговал вином и харчем побратима.
Уста в уста. А в поцелуе привкус вина из чаши Тайной вечери. В словах – неискренность, во взглядах – недоверие, в помыслах – измена.
Глаза – в глаза. За неискренностью – волчья хитрость, за недоверием – пожар погибельной ненависти.
– А хорошо ли тебе живется, Хмель?
– Татары далеко, а братове-казаки – в доме. И столы накрыты. На кого мне жаловаться? О чем мечтать? Завтра будет по-завтрашнему, но живем-то мы сегодня.
– Нам с тобой так не гоже, – с убийственной трезвостью рассудил Барабаш. – Это пусть молодые рубаки думы свои лезвием сабель охлаждают. Нам с тобой пора мыслить по-государственному…
– Вот оно – слово мудрого гетмана! – покорно признал свое поражение тот, кто пренебрег королевской милостью.
Две правицы подняты вверх и сжаты в омертвевший кулак: теперь мы заодно. А значит, сила.
– Это еще кто? – искренне удивляется Хмельницкий. – Что-то не признаю! Ну, извини, пока что не признаю! А, так ты, оказывается, тот самый сотник Маньчжура! Помню-помню, как же…
И взглядом, одним только взглядом сказал: «Ты мне понадобишься сегодня, сотник. Трезвым, и очень скоро».
Чумной пир в доме побежденного и поверженного.
Первый тост – за Сечь, и «чтобы врагам нашим было горько!».
Богатый стол. Кровяная колбаса в жиру, сало – в четыре пальца толщиной, чеснок – в детские головки, и по миске квашеной капусты с яблоками перед каждым. Вот он, истинно украинский стол.
– Слух пошел, что будто бы запил ты, Хмель, – вполголоса, доверчиво проговорил Барабаш. – Ты же знаешь: в походе казаку закон не велит, а на Сечи сабля обидится.
– Время такое, гетман.
– Какое?
– Странное.
– Время всегда странное, если только оно не страшное.
– Мудрый ты, армянин-кавказец.
– Это у меня только кровь кавказская. Мудрость и рыцарство постигал на Украине.
– А я вот пью и думаю: то ли не пришло еще это самое, «мое», время, то ли оно уже давно отгрохотало копытами – от Субботова до Стамбула и от Варшавы до Кафы?
– Пусть сгинут наши враги, панове-казаки!
– Пусть сгинут!
– А до меня, кум-гетман, слух дошел, что вроде бы коронный канцлер князь Оссолинский вручил тебе, гетману Войска запорожского, особую «Королевскую привилегию» со множеством всяких вольностей и почестей, дарованных войску и старшинам казачьим.
– Тебе он разве не давал ее? – оскорбленно сверкнул отблесками араратского малахита Барабаш. – Ты ее разве не читал?
– Мне, может, и показывал, но вручил тебе. Что ж ты ее от казачьей старшины до сих пор утаиваешь?
– Слова королевского жду.
– Так ведь «Привилегия» и есть то самое «королевское слово»!
– А еще – божьего знака.
– И «божьего знака», говоришь? Который должны подать иезуиты? Вот кто, оказывается, платит за твое молчание. А то собрали бы мы полки, зачитали «Привилегию» – и можно было бы поднимать все казачество, всю Украину. Да выстроить шестьсот челнов, да попридержав татар на днепровских переправах, ударить по шляхте, короля предавшей, – не только во имя и во славу Его Величества, но и во имя люда казачьего.
– Куда торопишься, полковник? – раздраженно поморщился гетман. – Когда давали тебе булаву – не взял, а теперь – сразу в Ганнибалы. Чего тебе не хватает? – цедил сквозь подгнившие зубы. – Казна королевская нас пока не обижает, в силе и воле нашей никто не ограничивает. Что, опять в днепровские плавни? В степи, в болота, в комарье подольских лесов? Только для того, чтобы угодить запорожскому сброду?
– А может, я уже вижу его, этот твой «божий знак»? – полушутя сверлит его словом и взглядом Хмельницкий. – Вдруг он уже явился мне?
– На твой полуразоренный хутор Субботов? На пропитанные винным духом иконы, захмелевшие вместе с хозяином?
– За матерь казачью, запорожскую вольницу! – подхватился из-за стола Джалалия.
Пройдет совсем немного времени, и именно он, полковник Джалалия, собственноручно проткнет копьем новоиспеченного «польского гетмана» Барабаша. А пока что спасает от его гнева будущего истинного украинского гетмана Хмельницкого.
– За неньку Украину! – громогласно поддержал его Ганжа.
– Слава! – многоголосо откликнулось казачье братство.
Странная все-таки компания здесь собралась: Хмельницкий – из рода литовско-польских шляхтичей; гетман Барабаш – армянин, похищенный и воспитанный казаками за заповедями мамлюков. Рядом с ними, плечо в плечо, – татарин-выкрест, а ныне полковник Джалалия, и поляк-полукровок полковник Кричевский… «За Украину. За ее волю!»
«Кто там пытается уйти из-за стола? Кто решился на такое без позволения полковника Хмельницкого? Без владетеля этого казачьего пристанища? Обычаев не чтите?»
«Кто не чтит казачьи обычаи?!» – сразу же оголяется несколько сабель. – Зрада! Ганьба!» [42]
«Да нет здесь таких! Все чтят!»
«Ну-ну, посмотрим!»
Появляются и исчезают слуги. Засыпают в седлах разосланные во все стороны от хутора казаки из гетманской и полковничьих охран. Томятся у ворот надворные казаки Хмельницкого. Пробивается через заиндевевшее окно сияние охмелевшего месяца.
Словно предчувствуя что-то неладное, Барабаш держался до последнего тоста, но когда и он обессиленно опустил голову на стол, Хмельницкий подозвал ждавшего своего часа сотника Маньчжуру.
