— Не жить мне без брательников… — тихо, но твердо сказал Афоня. — Смерти я своей ищу. А смерти боюсь — в этом грех мой. Пущай расстреляют меня.
— Слушайте, чего он мелет? — возмущенно развел руками замполит. — Я не понял. Он что, малость ненормальный?
— Да верующий он, — пояснил Вахромеев. — Кержак, старообрядец.
— Правду говоришь? — Капитан в искреннем изумлении вытаращил глаза. — И ты с ним воевал?
— Как видишь.
Вахромеев вспомнил, как под Прохоровкой лазал на четвереньках обезумевший от горя Афонька, собирая средь кустов останки своего старшего брата. А ведь бой еще не кончился, и его ни одна пуля не царапнула. Тогда он не трусил.
Из блиндажа вышел Егор Савушкин, придерживая забинтованную руку. Смерил Афоньку презрительным взглядом:
— Или совестью, поди, мучаешься, что, дескать, фашистов убивал? Так это святой грех.
— Не кощунствуй! — нахмурился, отвернулся Афонька. — Не бывает святого греха. Всякий грех — сатаны наущение, сказано в писании.
— Ну тогда ты последняя паскуда. Иуда Искариотский, ежели не токмо за других, за братьев своих мстить не желаешь.
— Замолчи!! — завизжал Афонька.
Капитан Тагиев обеспокоенно наблюдал эту сцену: вышел какой-то неопрятный раненый ефрейтор, никого не спросясь, беспардонно встревает в разговор, оскорбляет арестованного. А комбат ведет себя со странным равнодушием…
Приподнявшись на цыпочках, спросил на ухо Вахромеева:
— Кто такой? Родственник, что ли?
— Дядя… — отмахнулся, соврал Вахромеев. Он и сам понимал, что Егорша ведет себя не по-уставному, да еще в присутствии нового человека — замполита. Избаловался, совсем обнаглел, шельмец. Да ведь с другой стороны — Савушкин имел достаточно веских оснований, чтобы так говорить с младшим Прокопьевым. К тому же еще со Сталинграда Егорша пользовался среди черемшанцев непререкаемым авторитетом. И авторитет этот он завоевал в боях.
Вахромеев ответил замполиту тихо, почти шепотом, однако недаром Савушкин обладал поистине кошачьим слухом — услыхал, сердито побагровел:
— Какой там дядя? Волк ему дядя на таежной тропе. Я поди не забыл, как они, братья Прокопьевы, ухайдакали меня в тридцать шестом.
— Врешь! — всхлипнул Афонька, — Я не бил.
— Ну да, ты не бил, — сказал Егорша. — Ты собак спускал.
— Хватит! — зычно гаркнул Вахромеев. — Постыдились бы старые распри вспоминать. Нашли тоже место! А ты, Савушкин, марш немедленно в медсанбат.
Егорша вернулся в блиндаж, закинул здоровой рукой за спину автомат, приподнял вещмешок. Подумал и вытащил оттуда сложенные вместе рожки стереотрубы (треногу вчера пришлось бросить). Обиженно спросил:
— А эту штуку оставить, товарищ капитан?
Вахромеев усмехнулся: он-то знал, насколько дорога стереотруба для жадного к хозяйским вещам Савушкина (мечтал после войны охотиться с ней на горных козлов).
— Да как хочешь… Хочешь — забери. А то — оставь.
— Боязно с собой брать, — вздохнул Егорша. — В медсанбате — какие порядки? Ералаш. Однако украдут, и поминай как звали. Уж лучше оставлю вам, товарищ капитан. А?
— Ладно, оставляй.
Савушкин неловко козырнул и направился было тропинкой вдоль склона, однако замешкался. Потом решительно вернулся назад.
— Можно еще пару слов?
Вахромеев переглянулся с капитаном Тагиевым, как, мол, комиссар, не возражаешь? Тот равнодушно буркнул:
— Пускай говорит.
— Я насчет этого сопливого хлюста… — Егорша кивнул в сторону поникшего Афоньки. — Конечно, по закону его надобно ставить к стенке. А вот ежели по совести, то — нельзя. Больно он зеленый еще, насквозь дурной. Война ему еще проветрит башку, это как пить дать. А уж коли вправду смерти своей ищет, то пусть, гад, помирает в передней цепи, а не в сортирной яме. Эх, жалко, я выбыл из строя, а то бы поставил рядом в первую же атаку!
…С вершины холма далеко открывались задымленные дали. Выгоревшая деревня казалась пустой, безжизненной, безлюдной, а кругом шла война, плясавшая огненными смерчами, война, в которой ежеминутно решались сотни и тысячи людских судеб. И тут, на искромсанном снарядами косогоре, где мирно и сладко пахло вспаханным полем, тоже решалась человеческая судьба — с той же суровой справедливостью, как и в беспощадном бою.
Капитан Тагиев отослал автоматчика-конвойного, потом не спеша развязал Афоньке руки, стянутые сзади брючным брезентовым ремнем. И, толкнув в спину, направил в сторону дымившей в овраге солдатской кухни: «Иди, питайся авансом, хоть и не заслужил!»
Щурясь, сказал Вахромееву:
— Я знаю, что ты решил, командир! Правильно, пускай побудет у тебя вестовым, пускай поучится солдатскому бесстрашию. А струсит — у тебя рука не дрогнет. Ну а религией займусь я, буду выколачивать из него труху. Правильно все сказал?
Вахромеев только рассмеялся в ответ: ну и хитрец! И еще подумал, что у Отара Баканидзе толковый был замполит.
Полковник Крюгель был несколько обеспокоен, получив распоряжение лично явиться к особоуполномоченному СД и гестапо по Харькову. Правда, указание поступило по телефону из штаба Манштейна, а это означало сугубо служебную причину визита. Но дьявол их знает, этих чернофуражечников!.. Тем более что речь шла об эмиссаре самого Кальтенбруннера штандартенфюрере Хельмуте Бергере.
После проверки документов молодой эсэсовец в штатском провел Крюгеля в просторный полутемный кабинет. Старинные черного дерева часы пробили десять раз в тот момент, когда он садился в кожаное кресло.
Осмотрелся — хозяин задерживался, а может, запаздывал умышленно. Никакого особого впечатления комната не производила, обычный профессорский кабинет-библиотека, специалиста-почвоведа, судя по книжным стеллажам. Заметными деталями были, пожалуй, пехотный пулемет с заправленной лентой, стоящий на полу у зашторенного окна, и еще натуральный человеческий скелет в углу под стеклянным колпаком (почвовед занимался анатомией?).
Интересно, почему задерживается Бергер? Говорят, что шеф гестапо Мюллер любит подобные «психологические штучки» — сначала хорошенько осознай, где ты и с кем будешь говорить! Но нет, на Хельмута Бергера это не похоже, скорее всего застрял на каком-нибудь важном заседании, а то и на допросе. Время сейчас суматошное, смутное — в городе стрельба каждую ночь.
Когда же они виделись в последний раз? Да, это было в Умани в августе сорок первого, ровно два года назад. Там состоялась тогда секретная встреча Гитлера и Муссолини, а штурмбанфюрер Бергер возглавлял один из охранных отрядов СС. Что ж, он неплохо продвинулся за это время: от майорского к полковничьему званию. Не говоря уже о том, что он имеет сейчас здесь, в Харькове, неограниченные полномочия.
Где-то на одной из соседних улиц проходили танки, пол дрожал, хотя шум моторов не проникал за толстые стены особняка. Отчетливо слышалось странное пощелкивание, словно перетряхивали в мешке деревянные фишки лото. Крюгель почувствовал озноб, когда обнаружил источник: оказывается, дребезжали кости скелета… Мелькнула паническая мысль: а не связан ли этот вызов с деятельностью тайной офицерской организации?
Нет, это абсурдно! Уж хотя бы потому, что подобными делами занимаются не местные органы, а центральный аппарат СД, само управление имперской безопасности.
А вдруг просто случайная ниточка, за которую захотелось потянуть Хельмуту Бергеру? Из чисто дружеского любопытства, учитывая их давнее знакомство…
Крюгель обеспокоенно завозился в кресле, рука сама безотчетно потянулась к сифону, стоявшему на столе. Впрочем, он вовремя отдернул руку: в отсутствие хозяина это было бы, по меньшей мере, неэтично.
— Рад видеть тебя, старина Ганс! — Из-за стеллажа неожиданно и неслышно появился штандартенфюрер Бергер, рослый, подтянутый и элегантный. — Я вижу, тебя мучает жажда?
— Жара… — поднимаясь навстречу, посетовал Крюгель. — Целый день под этим проклятым палящим солнцем.
Штандартенфюрер левой рукой нажал на спуск сифона, наполняя подставленный Крюгелем стакан, а правой осторожно положил на стол бумагу, которую принес— предусмотрительно текстом вниз. Крюгель успел лишь заметить косую красную полосу через весь лист: «Совершенно секретно».
— Любопытствуешь? — дружески усмехнулся Бергер. — Могу сказать, что этот документ касается тебя лично. Ну-ну, не волнуйся — это сюрприз из приятных. Уверяю тебя. Но об этом потом, в конце разговора.
Наблюдая за тем, как торопливо, переживая явную сумятицу, Крюгель утирает лысину платком, штандартенфюрер понимающе вздохнул:
— Издергала нас эта долгая война… Приходится признавать: нервы сдают. Даже у меня. А ведь я, ты знаешь, много лет занимаюсь гимнастикой индусов. Каждый вечер на сон делаю подреберный массаж сердца, селезенки, массирую через живот позвоночник. Но все равно сдаю. Не выдерживаю среди этих болванов, наших солдат. Представляешь, час назад я застрелил унтершарфюрера из следственного отдела, в общем неплохого немца.
