— Думаете нас победить? — лениво и устало спросил Басаев, собираясь уйти. — «Хороший чеченец — мертвый чеченец» — так, кажется, у вас говорят?..
И эти последние слова вдруг тронули в нем близкие от сердца, дремлющие точки боли, от которых, мгновенно разрастаясь, пуская в соседние клетки яркие пучки страдания, вливая в жилы клокочущие, раскаленные яды, ринулась слепая ярость и ненависть. К этим двум, к их русским лицам, форме их носа и губ, ложбинкам переносиц, цвету и разрезу глаз. К их дыханию, запаху, веющей от них чужой и враждебной жизни, которая, как смертоносная болезнь, вторгалась век за веком в его страну. Умерщвляла и мучила его народ, навязывала ненавистную власть, требовала покорности, сажала в теплушки и гнала в казахстанскую степь. Отнимала плодородные долины и берега бирюзовых рек. Запрещала верить, молиться, носить у пояса кинжал в черно-серебряных ножнах и держать на стене винтовку. Насылала одно за другим нашествия, от которых горели и рушились города и селения, бежал по дорогам рыдающий народ, и над ним пролетали реактивные русские самолеты, ревели в черном небе пылающие русские снаряды, и светлобородый омоновец, по-обезьяньи обмотав голову чеченской повязкой, вламывался в дом, сдирал со стены узорный ковер. Эта ярость и боль возникли в нем как безумие. Породили в помутненном сознании образ любимой жены, которую разбомбил в родовой усадьбе русский штурмовик. Красивое, в черных кудрях, с белым широким лбом лицо певца Ходжаева, который выходил на сцену в аметистовых лучах, а теперь, распоротый пулеметом, с кровавым колтуном лежит в зловонной яме. Он увидел Илияса, вставшего из могилы, с закрытыми глазами, к которым пристала липкая глина.
Ненависть его была столь сильна, что глаза выдавились из-под век и вспыхнули страшным фиолетовым цветом. Вращаясь и влажно мерцая, ударили чернильной тьмой в лица пленных, и те ужаснулись этой непроглядной тьме, обрекающей их на мучительную неизбежную смерть.
Это длилось мгновение. Он опустил веки, погасил глаза, мягко, едва касаясь, огладил ладонями свою металлическую синюю бороду. Пошел к выходу, тихо выговаривая на ходу начальнику разведки:
— Завтра русские будут захватывать Музей искусств… Заминируй дом… Используй этих двух собак как приманку… Враги не получат наших картин… Не получат своих пленных… Получат пепел и осколки костей, которые в целлофановых пакетиках разошлют по деревням русским бабам…
Уходил, успевая заметить, как Литкин напоследок страстно и жадно ведет окуляр по лицам пленных, выпивая из них остатки жизни.
Двумя джипами они пробирались по ночному городу в черных развалинах, которые шевелились среди котлованов, озаренные изнутри тлеющими пожарами, как слепые великаны с красными пустыми глазницами, из которых выдрали глаза. Литкин на заднем сиденье, рядом с Шамилем Басаевым, направлял на него портативную телекамеру. Снимал крупным планом черную, как густой вар, бороду, внезапно вспыхивающий чернильный зрак, проблеск белых зубов. Смещал объектив, выхватывая сквозь стекло тлеющее, с малиновыми головнями пожарище, или изуродованный, на догорающих покрышках грузовик, или небо с колючими перекрестьями трассеров.
Это была уникальная съемка, неповторимый синхрон, когда Басаев, проезжая в зоне ночных боев, исповедовал перед телекамерой военные воззрения, государственную философию, цели священной борьбы. Этот драгоценный синхрон украсит будущий фильм, который Литкин привезет в Париж. В уютном отеле, чуть опьянев от вкусного вина, нагулявшись по сиреневым весенним бульварам, налюбовавшись на огненно-золотые вывески «Мулен Руж», видя из окна сияющее чудо Эйфелевой башни, он включит видеозапись. На просторном экране зашевелятся в смоляной бороде розовые близкие губы, блеснет под воздетой бровью волчий черно-фиолетовый глаз, и сквозь рокот мотора зазвучит медлительный голос Басаева:
— Кавказ является истинным центром мира. Бог сотворил Кавказ как единый дом, под крышей которого живут благодатные народы. Отсюда, от наших хребтов и долин, от наших горных рек и белых снегов началась история человечества. Здесь, запечатанная каменной печатью Кавказа, хранится тайна мира. Плодоносящая матка, откуда исходят знания и верования. Чеченцы поставлены Богом охранять эти тайны, беречь их для будущего человечества. Все, что удивляет в чеченце англичанина, или француза, или немца — его мужество, бесстрашие, любовь к Богу, мечта о праведной жизни, — все это черты народа, поставленного Богом охранять тайну мира…
Они проезжали дом, в который попала зажигательная бомба. В здании бушевал пожар. Из окон летело наружу разноцветное пышное пламя. Из одного окна — ярко-зеленое, змеистое, из другого — оранжево-красное, с ворохом пышных искр, из третьего — ослепительно-белое, магниевое, с сыпучими звездами. Казалось, в доме, в черном каменном коробе, живет огромный цветастый павлин. Поворачивается во все стороны, распускает огненный хвост, просовывает в окна мохнатые лучистые перья.
Литкин снял пожар. Перевел объектив на близкие мрачные глаза Басаева, отразившие перламутр пожара.
— Русские пришли на Кавказ, разрушили общий дом, изуродовали жизнь народов. Они закупорили животворящую матку и остановили развитие мира. Они подключили огненную энергию Кавказа к своим чахлым пространствам, ленивому населению, сонной тусклой истории. Если бы не было Кавказа, не было бы русской культуры. Не было бы Пушкина, Лермонтова, Толстого. Если бы мы были свободны, у нас самих был бы Толстой и Пушкин. Русские напитали нашей горячей кровью холодные души своих поэтов, и мир узнал, что есть русские. Они держат в плену Кавказ, отбирают слова у наших стихов и песен, узоры у наших ковров и оружия, выдают за свои…
Они проезжали парк, изглоданный артналетом. Среди черных расщепленных деревьев одно горело, все, от корней до изогнутых корявых ветвей, словно было пропитано нефтью. Напоминало танкиста, выпрыгнувшего из подбитого танка, превращенного в факел. Остальные деревья молча стояли вокруг, смотрели, как горит одно из них, окруженное сферой огня.
— Чеченцы взяли на себя бремя восстановить кавказский дом. Изгнать русских с благодатного Кавказа обратно на их болота, моховые кочки, в гнилые холодные тундры. Вывести из плена изнуренные народы, показать им солнце. Объяснить им, куда текут их реки, дует их ветер. Какие древние имена носят звезды над их головами, как называются на древнем языке цветы и травы у них под ногами. Мы победим в этой войне, ибо действуем в соответствии с волей Бога, в том направлении, куда смотрят глаза всех народов Кавказа, куда неотвратимо движется история мира…
Впереди открылась темная площадь, над которой непрерывно, как светляки в ночном саду, мерцали трассеры, вспышки, туманные пятна и проблески. Шел ночной бой, и казалось, в темноте взад-вперед перекатывают огромную пустую бочку. Пинают ее, и она катится, мятая, гулко громыхая и подскакивая. В морозной черноте неба загорелось туманное зарево. Приблизилось, прянуло вниз, косое, пламенное, как метеор. Врезалось в город, и там, где оно коснулось каменной громады дома, образовался слепящий шар света, туманный огненный одуванчик, в котором расплавились и исчезли все жесткие очертания и контуры. Одуванчик держался секунду. Превратился в красную сжимающуюся сердцевину, в густую, чернее, чем ночь, пустоту, в которую улетело и кануло пространство площади, соседние дома, окрестные фонари и деревья. Реактивный рокот этой исчезающей земной материи дохнул в стекла джипа, колыхнул тяжелую машину.
Литкин успел заснять вакуумный взрыв крупнокалиберного огнемета и близкое, словно отлитое из горячего серебра, жуткое, как оплавленная маска, лицо Басаева.
— Русские проиграли, и мы их накажем. Они больше не способны удерживать империю. Их президенты пьяницы, министры воры, их военные и разведчики у нас на содержании, выдают секреты, продают за деньги новейшее оружие. Их женщины питают к ним отвращение, не рожают от них детей, ищут случая лечь с нами в постель. Они проиграли сто лет назад, но их спас кавказец Иосиф Сталин, научил работать и воевать. Но они забыли его уроки, и им время уйти. В день нашей победы я проведу через разрушенный Грозный их пленных солдат и генералов, их писателей и священников. За бэтээром, на котором я буду сидеть, пойдут на стальном тросе их президент и патриарх. Наши вдовы и сироты будут кидать в них камни…
Они ехали вдоль улицы, над которой висела оранжевая осветительная бомба, качалась, как волшебный мерцающий плод. В ее мертвенном свете были ясно видны шершавые обгорелые стены, остов подбитого танка и статуя женщины, без рук, с исколотым пулями лицом, с черной безрукой тенью на белом снегу. Литкин перевел объектив с шевелящихся губ Басаева на танк с опущенной пушкой, на женщину, у которой из рук вышибло снарядом младенца.
