— Может быть, — согласился старшина. — Я не об этом…
Обедали шумно, с шутками. Женщины сели в сторонке, развязали узелки. Ордынцев приказал принести им супа и каши, они энергично запротестовали. Помкомвзвода сержант Решетов с притворной досадой отодвинул в сторону свой котелок.
— Вот уж не знали, что вы брезгуете солдатскими разносолами!
— Да нет, что вы, — зарделась худенькая, небольшого роста бабенка. — Вам же самим надо.
— Ну, сколько нам надо, про то мы сами знаем, — продолжал Решетов, хмуря свои густые брови. — Раз не хотите с нами есть, так и работать у вас не будем. Так и доложим вашему начальству.
Сероглазая решительно махнула рукой:
— Ладно, девоньки, ломаться. Солдаты от души предлагают. С наших-то обедов только за стенку держаться.
А сама повела глазами в сторону Ордынцева. У Егора от ее взгляда зашлось сердце. Он смущенно крякнул и полез в карман за кисетом.
После обеда сгребали подсохшее сено. Приехал комбат. Осмотрев покос, остался доволен. Взял у Ордынцева косу, играючи прошелся по лугу.
— Где научились, товарищ капитан? — спросил Егор, глядя на раскрасневшееся лицо комбата.
Тот, вытирая лоб, весело оскалил ровные крепкие зубы:
— А ты, Ордынцев, думаешь — я офицером родился? Ну ладно, я поехал, у нас штабные игры. Тебя прошу учебу не забывать. Вечером с бойцами матчастью займитесь. Женщин не обижать. Они и так натерпелись при фашистах. И гляди: много недобитой сволочи по лесам да по дорогам шляется — об охране лагеря не забывай. Скоро командиров взводов пришлю.
Уходя, заметил:
— А трава здесь против нашей, уральской, пожалуй, похуже. Осоки да дудки много. Сдабривать надо, когда скотине даешь.
Сурин оказался прав: к концу дня Егор еле разгибал спину. Губы у него обветрило, во рту все время сохло. Другие тоже устали, и все поглядывали на старшину, ожидая, когда он подаст команду шабашить. Наконец тот, взглянув на свои массивные часы, махнул рукой. И тотчас по всему лугу прокатилось:
— Кончай работу!
Вечер был душный. По черному небу алмазной россыпью пролег Млечный Путь. Пряно пахло скошенной травой. Ордынцев сидел на куче травы возле своей палатки, курил. Спину приятно холодила мокрая от пота нательная рубаха. Кто-то остановился рядом. Егор кашлянул. Женский голос спросил:
— Вы, старшина?
— Я, — ответил он.
— Можно посидеть возле вас?
— Садитесь.
Это была та, сероглазая, она опустилась рядом, аккуратно поправив юбку. Ордынцев чуть подвинулся.
— Стосковалась по хорошим людям, — приглушенно заговорила женщина. — Только не подумайте плохого, товарищ старшина, наши бабы баловства не допускают. Просто доброе слово услышать хочется. Как вас зовут?
— Егором.
— А меня Евдокией, а по-простому — Дуся.
Ордынцев смущенно кашлянул, спросил:
— С мужем-то хорошо жили?
— Хорошо, до войны год за месяц показался. Родила дочку. А его на финскую забрали. Только дождалась, опять зажили по-доброму — эта война началась. Ушел в партизаны, потом и меня взял в отряд. Я от него ни на шаг не отходила, всюду просилась вместе с ним. В разведке ранило его, так на себе пять километров тащила. А как помер, словно кто на сердце обруч накинул.
— М-да, — протянул Ордынцев, свертывая новую цигарку. — Любовь, она, наверно, такая… А я до войны зеленый еще был, голубей гонял, городками увлекался. Врубовку к нам на шахту привезли, хотел непременно на машиниста выучиться.
— И выучились?
— Выучился, да работать не пришлось: в армию пошел. Тоже на финской был.
— Может, с моим мужем встречались там?
— А как фамилия?
— Милашевич, Павел Милашевич.
— Нет, такого не встречал.
— А красивая природа на Урале?
— Красивая. Горы, леса, степи, озера. Все есть. В иной год столько грибов и ягод уродится, что хоть лопатой греби.
— Трудно, небось, в шахте?
— Нелегко. Зато интересно. Как в лаву спустился — будто в другой мир попал. Сейчас там и бабы, и подростки уголек рубят. Отец пишет, что много шахтеров на фронт ушло. Не знаешь, кому и труднее — женщинам в тылу или мужчинам на передовой.
— Да, — подтвердила она. — А у нас больше полдеревни партизанило. Многие погибли, а которые и сейчас воюют. Отец мой еще не вернулся.
Женщина замолчала. Егору было приятно ее присутствие. Ему хотелось, чтобы она что-нибудь еще рассказала о себе. Но Евдокия вдруг поднялась, отряхивая приставшую траву, сказала:
— Ну, ладно, товарищ старшина, пойду спать. Заговорилась с вами и забыла, зачем приходила. Вот что: вы завтра нас на косьбу не ставьте, у вас рабочей силы и так много. Лучше дайте нам свое белье, постираем.
Старшина возразил:
— Да неудобно: заношено оно. Мы уж сами…
— Бросьте, Егор! Нашим бабам это дело привычное, партизан обстирывали. Так распорядитесь завтра?
— Ладно.
— И свое бельишко дайте.
Она растаяла в темноте, а Ордынцев еще долго сидел, мусоля потухшую цигарку. А рядом стрекотало, попискивало и негромко вздыхало уставшее под зноем поле.
Утром она подошла к нему смущенная, пряча глаза, точно стыдясь вчерашнего разговора. Эта скованность передалась и Ордынцеву. Покручивая ус, он растерянно передавал ей белье.
— Менять надо. Все БУ — бывшие в употреблении. Разве что на ветошь годится. Так что, Дуся, здорово не старайтесь, добела не достираетесь.
— Все сделаем как надо. Мыло есть?
— Как же, есть, — засуетился Ордынцев.
Он достал с десяток кусков, но она протестующе замахала руками:
— Этим мылом можно всю дивизию обстирать, давайте половину.
— Ладно, половину — вам за работу, ребятишек обиходить. Не обеднеем.
Она пошла к подругам. Ордынцеву показалось, что походка у нее изменилась, появилась какая-то особая осанка и косынка по-иному сидела на голове. «Ишь ты… Ну, дела…»
Вечером, после отбоя, Евдокия снова пришла к нему. Ордынцев при свете аккумуляторной лампочки копался в своем хозяйстве.
— Разрешите? — спросила она, поднимая полог палатки.
— Заходите. Ну как, напарились с нашим бельем?
— Что вы, после косьбы вроде как отдых. Завтра будет готово.
— Спасибо. Вот тут кое-какой порядок решил навести.
— Долго еще будете у нас? Может, бельишко, перечинить успеем? — заговорила она, садясь на патронный ящик. От ее вымытых волос пахло свежестью.
— Не знаю, Дуся, мы люди служивые, как прикажут. Но долго, думаю, нас тут не задержат.
— Это верно, на фронте время горячее, гонят фашистов. Ну, что успеем, то и сделаем для вас. Вы бы ниток нам дали, у нас нет. Из старого холста выдергиваем.
— Можно. Вон, в коробке, Дуся, возьмите.
Она потянулась к полке и коснулась грудью плеча Ордынцева.
Егор почувствовал, как в лицо ему ударила кровь, протянул было к ней руку, но она резко отклонилась в сторону, погрозила пальцем.
— Не балуйте, старшина. Прощевайте.
— Да сидите, гостюйте, — пробовал удержать ее.
Она белозубо улыбнулась, покачала головой.
— Некогда, завтра рано вставать: в деревню, надо сбегать, дочку проведать.
Прошло несколько дней. Скошенная трава подсохла, старшина поставил бойцов копнить.
Жизнь в лагере шла размеренно: утром политзанятия, днем работа, вечером — песни под баян. О войне напоминали только самолеты, пролетавшие, над лугом, да далекие раскаты орудийных залпов. Советские войска все туже стягивали огненное кольцо вокруг фашистских дивизий, зажатых восточнее Минска.
Готовился к боям и полк майора Свиридова. По, ночам на полустанок, расположенный в нескольких километрах от деревни, прибывали вагоны с солдатами, военной техникой, боеприпасами, горючим. Все это немедленно распределялось по подразделениям.
Из-за хлопот, связанных с приемкой военного имущества, Ордынцев на время забыл о Евдокии. А она, видя, что Егор все время занят, больше не приходила к нему. Может быть, на этом все и кончилось бы, но однажды, спускаясь в ложок к ключу, Егор повстречал Евдокию. Она шла, задумчиво покусывая травинку. Увидев перед собой Ордынцева, вскрикнула.
— Как вы меня испугали!
— Чего уж, — улыбнулся Егор, — не зверь же.
Она повела плечом.
— Скажете тоже. Далеко ли направились, товарищ старшина?
— Да вот водички немного глотнуть. Жарко, томит.
— А я напилась, аж зубы ломит. Тут много таких ключей. Потому и трава здесь высокая, густая. А вы в лаптях как заправский крестьянин.
— Я с удовольствием сменил бы солдатскую робу на деревенскую одежду, — сказал Ордынцев, впервые заглянув ей прямо в глаза. И добавил: — Пошел бы к вам в примаки.
— Нужна я вам: ни кола, ни двора, да еще с ребенком. Нет уж, живы-здоровы останетесь — ищите себе девушку. А с женщиной трудно ужиться, у нее всегда в памяти прежний муж.
— А разве вы не смогли бы снова полюбить?
