Постепенно Маруся уговорила себя, что Сережа и в самом деле ее не узнал. Разве она похожа сейчас на себя — в лице ни кровинки, глаза стали огромными, темными и грустными-грустными. И пуховый платок — Сережа никогда не видел ее в этом платке. Только коса осталась прежней… Через несколько дней, поборов свою девичью гордость, она постучала в двери его дома.
— Он эвакуирован, — ответили Марусе. — Разве она не знает? Весь класс эвакуирован. — Но ведь она видела его своими глазами! — Она ошиблась. Этого не может быть.
— И ему ничего нельзя передать?
Перед ней захлопнулась дверь. Лучше бы она получила пощечину.
Дома, забившись в любимый уголок дивана, Маруся жестко сказала себе: тогда, на рынке, он не обознался. Эвакуирован! Быть может, он в лесах с партизанами… Сражается с фашистами… Сережка? Сережка из девятого «б», у которого нос в веснушках, а на голове мальчишеский вихор! А почему бы нет? Если бы она, Маруся, попала к партизанам и ей дали бы автомат… Но ей не дадут автомат. И не возьмут в партизаны.
Хлопнула дверь — вернулся отец. Она молча собрала поесть, не спрашивая, достала из буфета початую бутылку самогона.
— Что, Маша, невесела? Что нос повесила? — спросил отец. — Пойди поищи в кармане. Там тебе отрез крепдешина.
— Оставьте! Ничего мне не нужно.
— Напрасно брезгаешь. Не награбленное, не ворованное. На свои деньги куплено. На заработанные.
— Да… — горько повторила Маруся. — На заработанные…
Вечером пришел Фридрих пялить на нее свои оловянные глаза. Он постоянно сопел длинным, бледным носом и отвратительно хрустел пальцами. Унтер был ей противен. Отец тоже его не жаловал.
Обычно, когда приходили гости, Маруся старалась найти себе работу на кухне. И сейчас она ушла туда и принялась с ожесточением тереть закопченные кастрюли.
Фридрих поплелся за ней.
— Вы не хотель меня видеть?
— Хотель, хотель! — сердито ответила Маруся. — Нужен ты мне! Всю жизнь мечтала!
Фридрих, не понимавший тонкостей чужого языка, самодовольно таращил глазки и выпячивал грудь.
Маруся с радостью ушла бы из дома. Но уйти было некуда. Оставалось терпеть и мечтать.
…Вот в кухню врывается Сережка. Он впрыгивает прямо в окно — подумаешь, второй этаж! У него автомат и гранаты, но он боится ранить ее и бросается с голыми руками на Фридриха… Унтер сильнее, он взрослый мужчина, он задушит Сережу!.. Тогда она хватает большой кухонный нож и…
— Фрейлейн порежется, — говорит унтер. — Не надо так… так сердито чистиль ножи!
Она принимается за сковородку.
…Вот Сережа приводит Марусю к партизанам. «Я ручаюсь за нее, — говорит он командиру. — Это ничего, что отец… Она наш человек, настоящий». Тогда ей дают автомат, и она стреляет, стреляет, и вот уже кончается диск…
В кухню заглядывает отец. Он подозрительно косится на немца, и тот, хоть ни в чем не повинен, — смущенно моргает белыми ресницами и хрустит пальцами. Она возвращается в комнату. Теперь ей некуда спрятаться от настороженного взгляда отца и оловянных глазок Фридриха. Лучше бы отец ее не любил.
За окнами фыркнула и остановилась машина. Жалобно скрипнули ступеньки под чьими-то сапогами. Сапог много. Значит, снова будут пить самогон и ее, наконец, оставят в покое. Если только не перепьются, как в прошлый раз.
И — кто знает? — случись в тот день обычная попойка, может быть, все сложилось бы по-другому. И долго пришлось бы еще Марусе ходить на базар, менять оккупационные марки на картошку и прятать лицо от бывших знакомых…
Вышло иначе. В комнату ввалились офицеры. Главный — высокий, с глубоко посаженными глазами, — не здороваясь, уселся и кинул на стол свою черную фуражку. Он был совершенно лыс, но лысина делала его голову не смешной, а страшной и похожей на череп с черной фуражки.
Маруся не разбиралась в немецких чинах, однако по тому, как вытянулся Фридрих, мгновенно утратив снисходительный и самодовольный тон завоевателя, по тому, как засуетился отец, поняла, что приехало большое начальство. Она стыдилась отца, который послушно твердил:
— Да, господин штандартенфюрер. Понимаю, господин штандартенфюрер. Слушаюсь, господин штандартенфюрер.
Остальные офицеры — двое тощих и один поплотнее, — были проще и, наверное, пониже чином. Маруся к ним не приглядывалась. Лысый что-то сказал по-немецки. Тот, что поплотнее, отстегнул планшет с картой и, плохо выговаривая русские слова, начал терпеливо объяснять отцу:
— Их штаб есть на Аспорт. Надо ходить маленьким дорогам, делать эти… клещи. Эйнзатцгруппа — это есть карательный отряд, ждет Алушта. Надо, как это, сейчас ехать, быстро ехать, скоро ехать!
— Спросите его, знает ли он окольные тропы к Аспорту, — сказал вдруг лысый на чистейшем русском языке.
— Конечно, господин штандартенфюрер! — отец наклонился над картой. — Тут проходит одна… а вот и другая. Я эти места…
— Тогда одевайся, — перебил его лысый.
Маруся тоже хорошо знала эти места. Помнила каждый поворот глухих тропок, по которым ходила только она да олени. И еще отец…
Отец… Она знала, что он предатель, жила у него, ела его хлеб, но не смирилась, потому что смириться с этим было нельзя. А то, что он собирался сделать сейчас, казалось ей чудовищным святотатством. И она почувствовала, что лучше умрет, чем даст отцу повести этого лысого зверя тропинками доверчивых оленей к лагерю партизан. В тех местах у нее была любимая скала, и ей нравилось, стоя на самой вершине, подставлять ветру разгоряченные щеки. Внизу блестел купол монастыря, напоминая какую-то старинную волшебную сказку…
Теперь этот лысый прикажет поставить на ее скалу пулемет, может быть, пушку, и…
Если бы в ее силах было уговорить отца! Если бы она могла вцепиться лысому в его тощее морщинистое горло! О, если бы Маруся могла этим спасти Сережку и его друзей… Ну да, Сережку! — она ведь не сомневалась, что Сережка у партизан.
— Быстренько собери мне чего-нибудь в дорогу, — сказал отец.
Она вышла на кухню нарезать сала. Под ножом противно скрипела крупная серая соль, облепившая шкурку. Подошел отец, приподнял пальцем ее подбородок.
— Что опять невесела? Материал все-таки забери.
— Страшно одной оставаться, — сказала Маруся и умоляюще посмотрела на отца. — Возьми меня с собой!
— Ну-ну! Глупости! Завтра к вечеру вернусь!
Тогда Маруся направилась к Фридриху, покачивая на ходу бедрами и сама ужасаясь своей испорченности.
— Вы ведь не оставите меня одну, я буду бояться, — громко сказала она и улыбнулась.
Фридрих в волнении хрустнул пальцами и выпятил грудь.
— О, я буду имейт счастье…
Маруся не слушала конца любезной фразы — она украдкой наблюдала за отцом. Почему-то ей стало жарко. А отец с потемневшим лицом что-то нашептывал плотному офицеру. Потом они оба зашептали лысому…
— Яволь! — подумав, ответил лысый и, взявшись за фуражку, добавил:
— Разумеется, если фрейлейн так хорошо знает местность, мы берем ее с собой. Только быстрей, быстрей собираться. К рассвету надо быть в Алуште!
— Очень жаль! — говорит Маруся Фридриху, с насмешкой глядя в его оловянные глазки. — Очень жаль. К рассвету надо быть в Алуште. Придется в следующий раз!..
Падал снег. Нет, не падал, — снежинки яростно бросались навстречу машине, и Маруся невольно жмурила глаза. Она забилась в уголок задней скамьи. Рядом сидел лысый, молчаливый и страшный. Фуражку он держал на коленях. На фуражке неясно белело овальное пятно, череп, — эсесовская эмблема.
Слева от лысого сидел плотный офицер. Спереди, на откидных сиденьях — отец и тот, тощий; еще один офицер дремал рядом с шофером.
Когда ее посадили в машину, она обрадовалась. Из обрывков разговоров Маруся довольно ясно представила себе планы немцев. На рассвете машина с офицерами должна быть в Алуште. Там пункт сбора карателей. Из Алушты они пойдут в горы. Их поведет отец. Поведет в обход, глухими тропами. Грянут внезапно выстрелы, разорвутся гранаты, и все будет кончено.
Маруся должна остаться у Кутузовского фонтана. Тогда она сумеет раньше карателей добежать до партизан. Она доберется быстро до Аспорта: каждый кустик ей скажет здесь «здравствуй».
В большой штабной машине тепло, но Марусю пробирает озноб. Она зябко ежится в своем ватном пальто, кутается в пуховый платок, тот, в котором ее не узнал Сережка, и старается глубже забиться в угол. Мощная машина, буксуя в снегу, пробирается вверх. Лысый нетерпеливо посматривает на часы:
— Шнель, шнель!
Шнель — это она знает. Немцы почему-то всегда спешат. Но сейчас она тоже торопится. Скорее бы фонтан!
После Перевала рассвело. Снегопад как-то сразу прекратился.
— Шнель! Шнель! — торопит лысый.
— Шнель! — шуршат шины на поворотах.
Машина ринулась вниз. Повороты идут один за другим. Отражаясь в зеленоватых стеклах кабины, шоссе ложится боком, встает на дыбы, падает навзничь. У Маруси закружилась голова, хотя раньше ее никогда не укачивало. Как-то она проезжала здесь с Сережкой в кузове грузовика. Так же дыбилась сумасшедшая дорога, и на одном из поворотов Маруся случайно коснулась щекой щеки Сережки. Они испугались и покраснели, а потом, когда машину снова тряхнуло, так уж и ехали — щека к щеке…
