Отступать никто не собирался. Немцы дрались с фанатичной яростью – видно, их «замполиты» провели соответствующую работу, объяснив, что русские солдаты пленных не берут. Кто-то бросил противотанковую гранату; подбитый танк закрутился на месте, потерял гусеницу – она почему-то напомнила Кореничу снятый с женской ноги чулок. Но остановить другие «пантеры» было невозможно. К счастью, Капитонов уже сориентировался в обстановке, орал «не трогать танки!» Пусть себе едут – а как пройдут, можно будет шквальным огнем отсечь пехоту и уничтожить ее в контр-атаке.
На словах все выглядело гладко. На деле пришлось попотеть. Коренич скрючился в канаве, мимо проползла махина, изрыгающая копоть. Максим стрелял с колена, бил прицельными очередями по мелькающим в дыму фигурам, а когда закончились патроны, стал выхватывать из подсумка наступательные РГД [3] , бросать перед собой. А потом бойцы пошли на фрицев – вроде даже без команды. Сшиблись стенка на стенку, дрались жестко, запредельно матерясь. Зверея, лупили гитлеровцев чем попало. Коренич дрался саперной лопаткой – превосходное оружие для ближнего боя. Секущий удар – и вскрылась черепная коробка арийца, брызнула кровь из глаза, враг схватился за лицо, пал на колени. Максим уже не видел, кто его добил – он рвался вперед, размахивая страшным оружием…
«Пантеры» вышли на дорогу и завертели башнями – уставили стволы на поле брани. Но там все смешалось, а стрелять по своим немцы почему-то не захотели. Танкисты задумались. Рукопашная могла бы завершиться пирровой победой, но тут послышался дружный рев – на выручку бежали солдаты второй роты. Они посыпались из редколесья на другой стороне дороги, примчались толпой, вопя во все горло. Танкисты успели выстрелить несколько раз, погубив с десяток жизней, но толпа уже смешалась с дерущимися.
Вот тут-то немцы и дрогнули. Уцелевшие побежали обратно в лес. Их оставались единицы – и никто не добежал, отступающих расстреливали в спины. И уже гремели орудия на востоке – артиллеристы генерала Соколова установили батарею на господствующем холме, откуда все было прекрасно видно, и били прямой наводкой. Две «пантеры» вспыхнули одновременно – одной снарядом оторвало башню, весь экипаж погиб на месте, вторая горела, как тряпка, смоченная бензином. Из нее выпрыгивали пылающие танкисты. Уцелевшие предпочли не осложнять свою участь: три оставшихся танка рванули вперед по дороге и вскоре исчезли за небольшим плешивым холмом…
Солдаты очухивались долго и мучительно. Максим бродил, пошатываясь, по взрытому полю, натыкался на тела, вытряхивал какофонию из ушей. Бестелесными призраками сновали другие солдаты, поле отгремевшего боя было наполнено каким-то бессмысленным броуновским движением. Время остановилось. Куда-то подевалась война, отцы-командиры. С востока подходили санитарные фургоны, шла пехотная часть, гремя «доспехами». Раненный в грудь Шеботня тяжело дышал, на выдохе его сотрясал кашель, глаза блуждали.
– Все в порядке будет, Юрка, – бормотал Максим, гладя его по голове. – Выживешь, ты же сильный, здоровый. Месяц в госпитале понежишься, а там уже все забудут, что война была. Считай себя счастливчиком. А ну лежи спокойно, не дергайся, перевяжу сейчас – пока еще дождешься этих бездельников-санитаров…
Он молился, чтобы Юрка выжил – нельзя умирать, когда война кончается. Подбежал санитар, отстранил его, принялся сноровисто перевязывать рану. Шансы выжить у Шеботни оставались. Вдвоем с каким-то пареньком, хрипящим так, словно ему пробили легкое в нескольких местах, Максим перевалил раненого на носилки, отнес в фургон, отдышался.
– Коренич, – представился Максим. – А ты кто такой? Уж больно молодо выглядишь.
– Лейтенант Хорьков, – отрекомендовался хрипящий штрафник. – Ну, бывший, как бы… Игорь Николаевич Хорьков. Месяц назад офицерскую школу закончил.
– И уже совершил преступное деяние? – удивился Максим. – За что приговорили, Игорь Николаевич?
– За любовь его приговорили, – ухмыльнулся черный как сажа Борька.
– Как это? – не понял Максим.
Хорьков смутился, потупил детский взор.
– С полькой шуры-муры замутил, – объяснил за товарища Соломатин. – Такая панночка… Ну, и решил девчонку впечатлить букетом. А чтобы цветов было много и самому не работать, отправился взвод собирать подснежники. А тут, как назло, ответственное лицо из штаба армии проезжало мимо на «виллисе» и было не в духе…
– Ничего другого ты, конечно, выдумать не мог, – с укором покачал головой Максим.
– Так любовь же, – меланхолично вздохнув, пробормотал Хорьков. – Сейчас-то я, конечно, понимаю, а тогда – просто бес попутал.
– А лет-то тебе сколько, герой-любовник? – прихрамывая, подошел и устроился рядом крепко сбитый мужик в основательных годах, с широким лицом и глубоко запрятанными в череп глазами.
– Тридцать будет, – огрызнулся паренек.
– Ну, это еще когда! – хохотнул Борька. – А сейчас?
– А сейчас девятнадцать…
– А вы здесь какими судьбами, уважаемый? – обратился Максим к подошедшему. – Староваты для войны, нет?
– Два года до пенсии, – не обидевшись, объяснил мужчина. – До условной, разумеется, пенсии. – Он протянул широкую руку, и его рукопожатие оказалось твердым и уверенным. – Слепокуров. Подполковник Слепокуров. Начальник штаба 229-го стрелкового полка.
– Хренассе… – Максим опомнился – можно не вскакивать и не вытягиваться по стойке смирно. – Да уж, неожиданно… Боюсь даже спрашивать, товарищ подполковник, чего же вы натворили.
– Не волнуйтесь, лейтенант, Родину и товарищей не предавал, в трусости не замечен, – Слепокуров невесело усмехнулся, матово блеснули прокуренные зубы. – Глупость вселенского масштаба… Немецкая разведка прорвалась на нашу территорию, постреляли штабных и взяли «языка» – полковника Богданова. И растворились в лесу у прифронтовой полосы… Командующий армией разбушевался – еще бы, ведь полковник Богданов обладал ценными сведениями о расположении и планах наших войск. Приказал отрезать диверсантам путь и прочесать лес. Отрезали, – вздохнул подполковник. – Прочесали. К сожалению, именно я проводил безуспешную операцию.
– Не поймали?
– Да не было никого в этом лесу! – ругнулся Слепокуров. – Я лично прочесывал с солдатами эту чащу. Как в воздухе растворились диверсанты. И что мне их – нарисовать надо было? Назначить?
– Можете не продолжать, полковник, – понял Борька. – Глупости вселенского масштаба в действующей армии происходят каждый день. Зато теперь вы должны гордиться – несете службу в самом престижном из всех элитных подразделений, о которых лет через семьдесят будут еще книги писать.
Подходили и падали замертво солдаты первого взвода третьей роты. Бывший майор Богомолов, едва не прошляпивший знамя части, передвигался грузно, выглядел отрешенным. Ситников был бледен как смерть, а у него на лбу запеклась кровь. У бывшего капитана Рывкуна побелели виски, лицо почернело от усталости. Интеллигентный Бугаенко виновато улыбался – словно просил прощения за то, что уцелел. Блинов и Кибальчик с ног до головы были заляпаны грязью – словно попеременно вытаскивали друг дружку из дерьма.
В третьей роте после боя не досчитались сорока четырех человек. Тридцать шесть убитых, восемь раненых. Погиб Дережко, получил тяжелое ранение Ахмадянов, погиб Писарчук, не успевший выбраться из канавы со своим радикулитом; погиб в рукопашном бою бывший майор Орехов.
– И чего мы там нежимся, бойцы? – прорычал с дороги майор Трофимов. – Ничего не перепутали? Это еще не Берлин! Первая рота ушла вперед, а вы еще тут канителитесь… А ну, строиться в походно-боевую колонну!
К середине дня общие потери штрафбата составили больше ста семидесяти человек.
Люди устали. Но командование гнало их дальше. Стрелковые части прорывались через естественные и искусственные преграды, форсировали речушки и каналы, брали деревни и небольшие города, седлали тактически и стратегически важные дороги. Первую линию немецкой обороны прорвали практически везде. Войска неумолимо катились ко второй полосе. Танковые армии маршал Жуков в бой не бросал – ждал, пока пехота расчистит путь. Казалось, наступление не остановится, врагу не собрать силы, чтобы дать отпор. Мысль о том, что осталось совсем немного, придавала солдатам сил, разгоняла сон и усталость. Впрочем, на привалах люди засыпали мгновенно, и офицеры сбивались с ног, бегая по головам и возвращая подчиненных в мир бодрствующих.
Во второй половине дня похолодало, ветер нагнал тяжелые тучи, заморосил дождь, и все пространство на пути наступающих колонн раскисло, превратилось в липкую кашу. На западе, на севере, на юге гремела канонада, над облаками гудели бомбардировщики, идущие на Берлин.
Еще одну деревню взяли штыковым ударом. Добротные каменные дома презрительно молчали. Беседовать с местными не хотелось.
