Галерея была недлинная и нетемная: с того конца тоже цедился свет. Девичьи силуэты растаяли не в темноте — в свете дня, хотя и облачного, но на удивление яркого, такая яркость пасмурных дней начинается с предвестья.
Ожидал я своих спутниц спокойно. Вначале даже довольный — дали возможность постоять одному в темной нише. Да и без часов я умел точно определять время. Долго они отсутствуют. Очень долго… Давно пора возвращаться назад. Продолжал тревожить налет: бомбы могли упасть на станцию, где наш эшелон. Могли повредить мост. Пока его отремонтируют… Надолго движение, конечно, не остановят. Однако же не позиции занял батальон в Праге, на колесах стоит, и сам Кузаев не знает, когда двинем дальше на запад.
Встревоженный, бросился в ту сторону, куда пошли девчата. Выскочил во внутренний двор бывшего дворца. Под ним, наверное, взрывали подземные ходы, было много провалов. И тут меня охватила паника: как я мог отпустить их одних! Такая фанатичка, как Ванда, вполне может забраться в подземелье.
Позвал:
— Ва-а-нда! Ли-и-ка! Жму-ур! Ива-анистова!
Глухо, тихо, если не считать звуков со стороны: далекого шума машин, свистков паровозов, голосов на ближайшей батарее, говорили там по-польски — польская батарея.
Я бросался из стороны в сторону, в каждый проход среди руин, в каждый закуток, галерею. Полез на гору щебня. Наскочил на минеров. Спросил у них: не видели ли они здесь двух девушек — младшего лейтенанта и ефрейтора? Сержант, игнорируя субординацию, накричал на меня:
— А что вам здесь нужно? Какой черт вас носит? Чтоб духу тут не было! Приказа не знаете?
Приказа я не знал. Но если бы и знал, все равно не мог оставить страшные руины, не найдя девчат! Спустился назад, в галерею, где ожидал их. Нет. Снова звал, не обращая внимания на злого минера, пригрозившего вслед, что отведет в комендатуру, если буду шляться здесь; другой минер, остряк, пошутил язвительно и мрачно:
— Брат наш с девчатами королевские спальни разыскивает. А мы с тобой, сержант, костлявую ищем. Ох, наскочим мы на нее!
Напоминание о смерти резануло сердце. Охватило отчаяние при мысли, что Ванда и Лика могли погибнуть. Самому мне зачем жить потом, если люди… девушки… матери будущие погибнут по моей вине! Из-за моей беззаботности — одному остаться захотелось! — нерадивости, мягкотелости. Слизняк, а не офицер! Тебе поручили их охранять. А она, Ванда, ошалевшая националистка, вела себя возмутительно. На черта ей был этот дворец!
Но теперь-то я не мог оставить его. Забрался даже в подземелье. Звал там. Очутился в кромешной тьме — без фонарика, без спичек. Наскочил на какие-то ящики. Споткнулся. Упал. Разорвал брюки, расшиб колено, исцарапал руки. Добрался до места, где над головой бурлила вода. Не сама ли Висла? Сейчас обрушится… Тут стало жутко. Едва выбрался назад.
Вид у меня был не парадный. На батарее, куда я заглянул к своим друзьям по оружию с надеждой найти девчат, поручик, наш парень, барановичский, посоветовал мне привести себя в порядок, дал щетку, иголку с ниткой…
В Старом Мясте люди, снова ворошившие щебень, на мой вопрос отвечали охотно, особенно женщины. Спорили между собой. Они понимали меня лучше, чем я их. Однако все же уразумел, что видели они полчаса назад двух военных девушек. «Те, что были с паном, — запомнила одна из женщин. — Пошли вон туда», И показала в сторону переправы. «Нет, туда», — другая доказывала, что паненки направились к дворцу, где я потерял их. Кому из них верить? Правду могли сказать обе. Ванда и Лика, потеряв меня, возможно, бросались в разные стороны, так же, как и я. Утешило, что видели их одних, без меня, значит, уже после дворца. Уменьшился мой страх, что, бродя среди руин, они могли провалиться в какую-нибудь пропасть, в бездну, в тот бурный поток, который слышал я в подземелье.
Однако где их искать? У Ванды — часы. А время, отпущенное нам, наверное, уже истекло.
Я стоял в штабном купе у двери. Состав шел небыстро, Но вагон скрипел и сильнее обычного раскачивался, казалось, все время клонился в сторону окна. В глазах мелькали телеграфные столбы и словно тянули к себе. Со страхом думал: качнет чуть сильнее — и я упаду на Тужникова или Зуброва. Они сидели за столиком у окна. Я обливался потом, пересохло во рту, подкашивались ноги. Наверное, уже целый час замполит внешне спокойно, но чрезвычайно скрупулезно расспрашивал меня, где я потерял девушек. Нехорошо расспрашивал — как-то очень уж подозрительно, точно преступника, способного сбросить людей в Вислу. Кстати, к нашему переходу по мосту возвращался раза три. И особенно интересовался нашим разговором с поляками: о чем мы говорили?
— Сначала спрашивали, как пройти.
— Куда?
— К Старому Място.
— А почему именно туда?
— Это древний центр города. Памятник…
— А еще о чем Жмур говорила?
— Товарищ майор, я понимаю по-польски с пятое на десятое.
— Да, понимаете вы, Шиянок, мало.
Странный намек.
Сначала я рассказывал очень искренне, подробно, с рассуждениями, с догадками. Это осложнило мое положение. Оскорбленный подозрениями, я на повторные вопросы отвечал коротко, эскизно, без деталей. Сам ощутил, что от манеры рассказывания картина меняется, и растерялся: как сохранить правду? Финал — как потерял Ванду и Лику — даже самому вдруг показался неправдоподобным: как в плохой приключенческой книжонке. Тужников не выявлял никаких эмоций, что тоже было необычно — не похоже на него. Недоверчиво скривился.
— Вот так: отлучились девки в королевский туалет и — будто провалились.
— Будто провалились, — тоскливо согласился я. — Но их видели, я говорил уже, на Старомястской площади.
И снова:
— Ну, и что они вам сказали, искатели сокровищ?
— Что видели их… наших…
— Почему вы уверены, что их?
— Они на плечи показывали, на погоны. У одной — со звездочкой… у другой — с лычком… Женщины наблюдательны. Одна запомнила, что офицер — та паненка, что мувила по-польску.
— Что еще вам говорили пани?
— Что они могли говорить. Если бы я понимал по-польски как по-русски…
— Почему вы пошли на польскую батарею?
— Подумал, что Ванда могла пойти туда.
— С какой целью?
— Могла подумать, что я там.
— Командир локатора никак не могла запеленговать своего поводыря. — Будто бы шутка, но без тени улыбки ни у самого Тужникова, ни у капитана Зуброва. От их необычной серьезности бросало то в жар, то в холод.
Топтанью — вопросам и моим ответам, в которых я действительно начал путаться, поскольку уж сам сомневался, а так ли оно происходило, о том ли мы говорили между собой? — не видно было конца. Но прокурорский допрос Тужникова, как он ни оскорблял, я мог бы стерпеть, ибо знал и его серьезность, и его «взрывоопасность», и его въедливость, но и его отходчивость. Сколько бы он ни шумел на меня, я не обижался. В конце концов, у каждого свой характер, свой стиль. А в душе замполит добрый человек.
Зубров… друг Зубров, любивший поговорить со мной, поспорить не без тайного, как догадывался я, намерения — выудить у меня знания по политике, истории, — он довел меня до слабости в ногах, я шатался, а мелькание столбов за окном превратилось в фантастический танец призраков.
Зубров молчал. Слова не сказал. Только тяжело вздыхал — так, словно я погибаю и ему очень жаль меня.
В купе вошел Колбенко, отстранил меня, заслонил своей спиной от следователей:
— Вы долго намерены мурыжить парня? Лицо Тужникова недобро передернулось.
— Мы не мурыжим, к вашему сведению. Мы выясняем истину.
— Какую истину? Нашли занятие. Для забавы, что ли? Никуда не денутся наши красавицы. Не иголки в сене. Догонят. Номер эшелона знают… номер части… место дислокации. Будто они первые отстали. Тысячи людей отстают от своих эшелонов.
Зубров поднялся, поправил ремень:
— Догонят, говоришь? — Свистнул: — Фъюить. Наивный вы народ. Дезертировали ваши красавицы. Де-зер-ти-ро-ва-ли! Любому дураку ясно.
Как взрывом оглушил меня его вывод. И я решительно запротестовал, крикнул: — Нет! Нет!
— Одна — полька, другая — финка…
— Они — советские!.. И не финка она! У нее отец русский, полковник нашей армии! А Жмур — коммунистка!
При этом напоминании тяжко вздохнул Тужников. Они как бы поменялись ролями: теперь говорил Зубров, а Тужников грустно вздыхал; потом я понял, как он, службист, переживал возможное дезертирство девушки-офицера, неделю назад принятой в партию.
— А землю целовала… — упавшим голосом вспомнил он.
Меня возмутило их страшное подозрение. Забыв про субординацию, я продолжал громко, по-комсомольски, оспаривать:
— Нет! Не может этого быть! Не может! Голову даю на отсечение.
— Не бросайся заранее головой. Выясним, почему некоторые так настойчиво упрашивали отпустить их.
