Я подумал: да, сама природа создала его не для сидения за столом.
— Рассказывай, как дела и куда ты спешишь с этим трофеем? — кивнул я на немца, который с настороженностью смотрел на меня.
Допрашиваем пленного.
Смутил меня этот допрос. Вроде немец на все наши вопросы отвечает, но так, что его правда, которой он служит, оказывается над твоей.
Уверен, сволочь, на редкость уверен.
И Севастополь возьмут — дай время, и войну выиграют, и сталинских комиссаров на тот свет спровадят.
Он говорил с циничной откровенностью и нас не боялся.
Я приказал увести нахала, но на душе было тягостно. Македонский посматривает на меня, и в его взгляде вопрос: что скажешь, начальник?
— Плохо мы знаем врага! — сказал я.
Македонский к врагу ближе всех, насмотрелся. Вот рассказывает: три дня тому назад напал на машину, совсем внезапно, автоматами прошил ее, гранатами забросал… «И что ж? «Ты думаешь, драпанули, а? Черта лысого! Очухались в момент, раненых сразу вынесли и давай по нас палить. Действовали — позавидуешь».
Есть среди партизан люди, даже бывшие руководители отрядов, что признают за Македонским только дерзость.
Нет! Дерзость дерзостью, но только после точного расчета.
Вот дело, которое неожиданно привело Македонского в наш штаб.
Большой лес в железном кольце, оборваны многие пути связи с селами, есть опасность, что фашисты наконец получат себе верного помощника повальный голод. Они не дураки, и цель у них сейчас разъединственная: полностью отрезать отряд от сел, не пропустить к Македонскому ни килограмма мяса, ни ломтя хлеба, ни щепотки соли.
Есть один выход. Он дерзкий, трудно с ним так сразу согласиться.
Вот наш тогдашний диалог.
Македонский неожиданно:
— Надо покинуть Большой лес!
Я ахнул:
— Отдать фашистам все, что за Басман-горой?
— Нет!
— Так куда же, в воздух поднимешься?
— В прилесок под Лаки пустишь? Весь отряд, а?
Это было так неожиданно, что я не нашелся что и ответить, а он в спешке развернул передо мной карту-километровку и ткнул пальцем в малюсенький кружочек:
— Лаки и рядом лесок… Вот туда и махну!
— Это же немыслимо…
— Можно! Там наши люди, на смерть пойдут, а не выдадут!
Лаки ближе к Севастополю, к дорогам, к селам, к фашистам. Там леса нет, а одни прилески… Полицаи… коменданты.
И Македонский хочет держать в таком окружении целый партизанский отряд!
Он доказал мне: под Лаки продержит отряд сколько нужно.
Македонский ушел, широкая спина бахчисарайского командира долго мелькала между деревьями.
8
Маленькая горная деревушка Лаки приютилась между двумя грядами невысоких гор. Приветливая, чистенькая, она славилась древностями. На высоком холме до сих пор сохранились развалины церкви, построенной лет шестьсот тому назад.
Гордый народ здесь жил — потомки листригонов. Он умел работать, веселиться, погулять, дружить с соседями, щедро принимать гостей, одаривать их подарками.
Табак лакский славился: известный табачный король Месак-суди когда-то платил за дюбек золотом.
И колхоз был работящий, зажиточный. Было в нем и добра «выше крыши», и счастья полный кошель.
Деревня стояла вдали от больших дорог, и первые немцы появились со стороны деревушки Керменчик как-то неожиданно. Пробыли несколько часов, настреляли кур, выпили вина и ушли.
Но однажды в промозглое зимнее утро серая машина остановилась у дома председателя колхоза Владимира Лели.
— Деревня… партизан иесть? — сердито спросил толстый, с добродушным лицом фельдфебель.
— Партизан нет, — ответил председатель.
— Колхоз гут, и… ниет партизан?
— Колхоз хороший, а партизан нет.
Немец в сопровождении керменчикского полицая обошел постройки, заглянул в дома колхозников, потом в школу, в клуб, парники и даже в спящий сад, Он смотрел по-хозяйски, приговаривая:
— Корошо, гут, корошо… — Вдруг повернулся к Лели: — Ты есть кто?
— Местный я, колхозник.
— Председательствует тут, — разъяснил полицай.
Немец уставился на Лели:
— Глаз умный, хозяин гут. Да?
— Мы все хозяева…
— Нет!
Лели помолчал.
— Ты будешь староста. Понимаешь? Бургомистр.
— Я человек больной, куда уж мне в начальниках ходить.
— Ты есть назначенный немецким командованием староста. Саботаж фьют! — щелкнул пальцами перед носом Лели фельдфебель и, указывая на дальние высотки, покрытые мелким кустарником, спросил: — Там партизан иесть?
— Партизан вон там, — услужливый полицай указал рукой на наши горы.
…Бухгалтер колхоза Григорий Александрович, в потертой куртке, бледнолицый, с маленькой реденькой бородкой, в последние дни не покидал правления колхоза. Он что-то усердно считал, пересчитывал, ворочал толстые конторские книги.
После отъезда фельдфебеля, за каждым шагом которого он следил через маленькое окошко, подхватил под мышку счеты, постучался в дом председателя.
Лели встретил бухгалтера суховато, он не особенно доверял ему и терялся в догадках: «Что-то он появился, а?»
Сели за стол, выпили по стакану сухого вина, поговорили о том о сем. Председатель почувствовал некоторую робость гостя, сам задал вопрос:
— С чем это вы? Теперь так запросто в гости не ходят, не то время.
— Добра у нас осталось многовато.
— И что же…
— Фашисты все вчистую подберут, — бухгалтер поставил перед председателем счеты и с профессиональной привычкой кривым узловатым пальцем начал пощелкивать косточками… Табак, овцы, вино, зерно. Все точно, как на эталонных весах. Да, только кое-что успели эвакуировать, остальное в закромах, сараях, винных подвалах. — Вот так, товарищ председатель, для фашистов у нас продовольственный склад… Да что я, хозяин, что ли? спохватился бухгалтер и сдвинул очки на самый лоб.
— Да что же вы-то предлагаете? — уже с волнением спросил председатель.
— Тут умишком прикинуть надо. — Старик хитровато прищурился, посмотрел в окно: вдали темнели крутые обрывы Басман-горы. — Говорят, наш Николка Спаи там, а?
Лели пристально посмотрел на Григория Александровича: неужели это тот самый бухгалтер, что в мирное время вел себя замкнуто, не проявлял никакого интереса к общественным делам и только тогда показывал характер, когда нарушали заведенный им бухгалтерский порядок?
«Может, хитрит, чью-то волю исполняет?» — подумал председатель.
— Где Николка — не знаю, а за совет спасибо. Покумекаем.
Григорий Александрович наершился:
— Это ты напрасно! Я старый человек и в кошки-мышки играть не умею. Сказано было с большим достоинством.
Председателю стало неловко.
— Вы правы: Спаи наш у Македонского. Только вот беда — перестал появляться.
— Может, появится, а?
Лели протянул руку:
— Большое вам спасибо.
— Как с добром решать будешь?
— Посоветуюсь с членами правления… Сегодня и соберемся, у меня… И вас прошу прибыть…
— Непременно буду.
* * *
В эту же ночь в просторной квартире председателя собрались три члена правления и Григорий Александрович. Пока Лели обходил село — он это делал ежедневно, выставляя колхозников на неприметную охрану, — в комнате шел разговор о приезде фельдфебеля, о боях под Севастополем: голос фронта хорошо доходил сюда, в ясный день пулеметное татаканье даже слышно. Здесь же поругивали друг друга за то, что не успели вовремя эвакуировать все добро.
Бухгалтер сидел в сторонке, в разговоре не участвовал.
Пришел Лели и дал первое слово бухгалтеру. Он сказал, что вина в подвалах до тысячи сорокаведерных бочек, много ценного табака в шнурах, есть еще полтысячи овец, до ста коров, есть и зерно… Все это лежит рядом, фашисту остается лишь руку протянуть. И бери, сколь душе угодно.
Судили, рядили и решили так: табак затюковать и спрятать в сухой пещере, туда же переправить и вино. А скот, зерно — партизанам.
Только где они сейчас? Жив ли отряд, в нем ли Николай Спаи, односельчанин? Почему перестал бывать? Ведь до этого частенько наведывался, через него в лес кое-что было отправлено…
Лели подробно рассказал о встречах с Николаем Спаи.
Не было во всем Бахчисарайском отряде человека сильнее Николая Спаи. Перед ним пасовал и сам Иван Суполкин, хотя и мог двумя руками разогнуть подкову.
Николай Спиридонович лихо носил серую каракулевую шапку — зависть партизан.
— Положишь меня на обе лопатки — шапка твоя!
Смельчаков было много, но шапка оставалась на голове хозяина.
Забегу вперед: за два года партизанства так никто и не смог положить его, кстати самого пожилого партизана в отряде, на обе лопатки. Убили Николая Спиридоновича в 1943 году, и его знаменитая шапка была с ним вместе и похоронена.
Я много раз встречался с Николаем Спаи, и трудно было отвести взгляд от его красивого мужественного лица, светлых живых глаз, черных как уголь усов. Никто его не называл ни по фамилии, ни по имени и отчеству. Для всех он был дядя Коля.
