И опять томительная тишина. Вернутся ли эти самолеты? Может, это немецкие? Находят ли они во мраке свои объекты? Не выискивают ли они бараки? Каждая минута словно была заряжена взрывчатым веществом. Длится еще тревога? Или окончилась?
Вечер стал ночью.
Перед затемненным административным зданием стояли машины. Тут же была и машина Клуттига. Сам он находился в кабинете Швааля вместе с Камлотом, Вейзангом, Виттигом. За столом совещаний стоял Рейнебот, бледный от волнения, ибо то, что здесь разыгрывалось, знаменовало последнюю фазу распада. Только что пронзительная трель телефона ворвалась в жаркий спор лагерного начальства. Швааль рванул трубку к уху, рука у него дрожала. Он назвал себя и вдруг заорал:
— Не понимаю, повторите!
Он слушал, судорожно сжимая трубку. Клуттиг яростно подскочил к Рейнеботу.
— Ты, мешок с навозом! Жалкий перестраховщик! — захрипел он.
Камлот за рукав оттащил Клуттига прочь.
— Ну! — закричал Клуттиг, когда Швааль швырнул трубку на рычаг. — Что вы, шляпы, теперь скажете?
Физически более сильный, Камлот, угрожающе сверкнув глазами, дернул Клуттига с такой силой, что тот повернулся к нему.
— Мы не шляпы, понятно тебе? Швааль прав!
Клуттиг вырвался из рук Камлота, оправил китель. Он дрожал всем телом:
— Прав?.. Этот дипломат, чинуша, тюремный душегуб… — задыхаясь, выкрикивал он. Переводя взгляд с одного на другого, он видел, что все они против него. — Подлый сброд все вы! Трусливая сволочь!
— Ты, кажется, считаешь свою взбалмошность мужеством? — сказал Швааль, подходя к Клуттигу. Имея за спиной союзников, он держался храбро. — Я рад, что воздушная тревога нас задержала… Господа, я только что получил самые свежие донесения. В Тюрингенском лесу гарнизоны наших многочисленных опорных точек борются с превосходящими силами противника. Самолеты штурмовой авиации разнесли на веймарском вокзале транспортные поезда. Ну, как по-вашему? Что теперь?
— Что теперь? — как эхо отозвался Клуттиг. — Теперь лагерная сволочь сидит на нас, как вши на шкуре!
Швааль покачал головой.
— Как-никак, эти вши — мое лучшее алиби. — И разведя руками, обратился к присутствующим — Мы человечны, господа! Не правда ли?
— Ты трусливый пес. Прищелкнуть тебя надо!
Клуттиг выхватил из кармана пистолет. Камлот бросился между Клуттигом и Шваалем и ударил Клуттига по руке. Клуттиг пыхтел, глаза его за толстыми стеклами то вспыхивали, то гасли. Он быстро сунул пистолет назад в карман и прежде, чем другие опомнились, выскочил за дверь.
— Ну, только этого нам не хватало! — вздохнул Вейзанг.
Швааль, снова превратившись в начальника лагеря, начал свою обычную прогулку вокруг стола.
— Господа, это последняя ночь. Приготовимся к завтрашнему утру.
Клуттиг гнал машину с затемненными фарами к поселку. Перед домом Цвейлинга он остановился. Гортензия вышла в пальто, накинутом поверх ночной сорочки.
— Ваш багаж, — прошипел Клуттиг и мимо нее прошел в дом.
Цвейлинг стоял у стола и укладывал чемодан.
— Кончай, живо! — властно крикнул Клуттиг пораженному хозяину дома. — Где багаж?
Гортензия поняла Клуттига скорее, чем ее муж.
— Вот он стоит. Я быстро что-нибудь надену.
Она исчезла в спальне.
— Живо на улицу!
Цвейлинг, все еще ошеломленный, только моргал, а Клуттиг тем временем уже схватил ящик с посудой.
— Живо, живо, берись вот здесь!
Они подтащили ящик к машине. Гортензия вынесла еще один чемодан. Клуттиг отослал Цвейлинга обратно в дом.
— Через десять минут я буду здесь и захвачу вас.
Он помог Гортензии сесть в машину.
Круто затормозив перед своим домом, Клуттиг бросился внутрь, вынес два чемодана и уложил их в багажник машины.
— Надо спешить, садись! — торопил он.
— А Цвейлинг?
Клуттиг вскочил в машину и судорожно завел мотор.
— Плюнь на него! Ну, что еще?
Гортензия быстро села в машину и захлопнула дверцу. Клуттигу хотелось рассмеяться, но он только крякнул. Притянув к себе женщину, он жадно облапил ее.
— Ну, так-то! — прохрипел он. — А то как же?
Гортензия не противилась.
Клуттиг разом сбросил с себя похоть, толкнул женщину назад на сиденье, включил сцепление и дал газ.
За одним из столиков казино вместе с Мейсгейером и Брауэром пьянствовал Мандрил. Пьяная орда блокфюреров и командофюреров подчищала остатки припасов: они хватали с полок бутылки и подставляли пивные кружки под краны, пока оттуда что-нибудь еще текло. Кутеж шел вовсю. Эсэсовцы буянили и орали. Мейсгейер и Брауэр, хмельные не менее других поносили трусливого начальника лагеря и Камлота, который ползал перед ним на четвереньках. Прыщавая физиономия тощего Мейсгейера посерела. Он сдавленным голосом болтал:
— Все они зады собачьи! Была бы моя власть, здесь ни один не остался бы в живых. Завтра надо убираться, а может, уже и сегодня ночью.
Здоровенный Брауэр с ревом брякнул бутылкой о стол.
— Говорю тебе, завтра получишь от тюремного душегуба приказ опорожнить карцер. Лети, пташка, лети!..
Глаза у Мандрила осовели, но он держался прямо.
— Что у меня в карцере, то мое.
— Браво! — крикнул Мейсгейер. — Мандрил, ты молодчина! Молодчина, да какой еще! Мы все тебя боялись. Молодчина!
Руки Мандрила лежали на столе, как две колоды.
— Что у меня в карцере, того я никому не отдам. Ни Шваалю и никому другому.
Мейсгейер ткнул Мандрила кулаком и жестом изобразил, как сворачивают шею.
— Справишься?
Брауэр нагнулся вперед с видом сообщника:
— Завтра?
Мандрил покосился на него.
— Сейчас! — Он грубо притянул Брауэра к себе. — Трезвым надо быть для таких дел.
Брауэр кивнул.
— Я совсем трезвый.
Мейсгейер сдвинул фуражку на затылок. Мандрил встал.
Ферсте услышал, что они приближаются. Он вскочил с нар, на которых лежал одетый, и прижался ухом к двери своей камеры.
Мейсгейер вытащил пистолет. Мандрил сунул оружие обратно ему в карман.
— В карцере не стреляют.
Вместе со спутниками он вошел в свою комнату. Вынув из ящика тяжелый гаечный ключ и толстый четырехгранный брусок, он роздал их своим приятелям.
— Я не могу видеть кровь, — с тусклой усмешкой сказал он.
Они прошли по коридору и отперли одну из камер.
Ферсте стоял за своей дверью, опираясь о косяк, раскинув руки, как распятый, и прислушивался, отрывисто дыша.
Четверо находившихся в камере заключенных вскочили, как только отворилась дверь. В призрачном свете синей лампочки они увидели Мандрила и двух шарфюреров.
Брауэр и Мейсгейер сбили с ног двух заключенных, а двое других, не успев понять, что происходит, тоже упали под увесистыми ударами шарфюреров. Эсэсовцы продолжали свое дело до тех пор, пока не стихло последнее хрипение. Обитатели других камер слышали топот, кряхтение, стоны. Один из сидевших рядом с пятой камерой вдруг поднял отчаянный крик. Он звучал неестественно резко и пронзительно. Кто-то другой подхватил этот крик.
Гефель и Кропинский, вытянув шеи, всматривались во мрак — крик долетал и до их камеры.
Мандрил быстро отпер камеру и с руганью вытащил оттуда кричавшего. Оба шарфюрера накинулись на его соседа и смертоносными ударами свалили его.
С звериной силой схватил Мандрил кричавшего и поволок его к решетчатой двери. Он просунул вперед голову своей жертвы и зажал шею заключенного между железной рамой и дверью. Послышалось хриплое клокотанье, и тело обмякло. Тогда Мандрил перетащил задушенного назад в камеру и бросил его на убитого.
— Не выношу крика, — сказал он и запер дверь.
У Мейсгейера прыгали губы от жажды убийства, Брауэр собирался отбить засов с камеры пятой, но Мандрил остановил его.
— Этих я беру на себя.
Одним прыжком он очутился у другой камеры.
— Осторожно, здесь шесть штук!
Он прислушался, за дверью было тихо.
Мейсгейер и Брауэр приготовились. Мандрил чуть помедлил, а затем распахнул дверь. Какая-то фигура выскочила из камеры, за нею еще четыре узника, потом еще один. Брауэр взревел. Мандрил был сбит с ног, на него навалился целый клубок человеческих тел. Шарфюреры с ревом стали бить по этому клубку. У несчастных заключенных, которыми двигало отчаяние, не хватило сил. Мандрил, обладавший мощью медведя, стряхнул с себя нападавшего, уперся ему коленями в грудь и, схватив за горло, ударил головой о цементный пол.
Лишь несколько минут длилась ужасная борьба, и после нее вместо жалких истощенных людей в коридоре остались лишь трупы.
Неожиданный отпор довел Брауэра до остервенения. Опьянев от убийств и алкоголя, он, шатаясь, бродил по коридору и орал:
— Где остальные свиньи?
Гефель и Кропинский забились в угол камеры. С искаженными страхом лицами они стояли, готовые отпрыгнуть в сторону.
