Старовольский был сегодня на удивление разговорчив. Однако я не стал расспрашивать про дальнейший путь прапорщика Старовольского. Скорее всего, он привел его в Красную Армию. Иначе бы… хотя… Короче, не стал расспрашивать, и всё.
Зато я успел подумать про Ленку и Володьку. Выходит, что в Новосибирской области, куда их эвакуировали, они зимой носили не валенки, а пимы. Или так не по всей Новосибирской области говорят, а только в отдельных местах? Область огромная, целая Франция. Господи, как они там? Ленка писала, что работает на заводе, Володька пошел в первый класс – судя по письмам, полная идиллия. У меня, судя по письмам, тоже. Про пимы надо будет спросить, когда снова удастся списаться.
– Идут, – услышал я чей-то голос и резко прильнул к стене, пялясь до рези в глазах в пыльное облако перед траншеей. Где же они, ну где? Или кому-то почудилось, или кто-то был больно зрячий. Но похоже, действительно зрячий – вот они, нарисовались. Мелькнуло что-то серое – вон там, вон там и еще там, упало, поднялось, исчезло. И в мареве замелькали вспышки.
Просвистело над головой, ударило в тыльный бруствер. Ойкнул и откинулся на заднюю стенку паренек в трех шагах от меня. Пилотка, сверкнув алой звездочкой, упала на дно окопа. Как звали его, комроты? А вот и ответ – голосом Молдована:
– Что с тобой, Воробьев? Живой?
– Ага… Только больно очень… А-а…
И стих – как затихают умершие. Первый. Даже ни разу не выстрелил. Я чертыхнулся, уложил ППШ на бруствер и тщательно прицелился в подозрительный бугорок у колышка со свисавшей оборванной проволокой. Взрывов сзади я больше не слышал, мой слух и зрение полностью были здесь.
Я угадал, а как же не угадать на знакомой до боли местности. Бугорок подскочил, подскочили другие – и понеслись на меня под прикрытием трех пулеметов. Их было больше – конечно, больше, – но я успел заметить три.
– Огонь! – свирепо рявкнул Старовольский. «Огонь!» – прозвучало следом. Десятки винтовок хлестнули воловьим бичом. Заработал «МГ» Шевченко. Мой немец поскользнулся, попытался схватиться руками за воздух и навсегда пропал из поля зрения. Я повел ствол влево и выпустил очередь по другому невнятному бугорку. Похоже, зря, не достал. Или там давно уже был труп.
Немцы швырнули дымовые шашки, и через несколько секунд мы оказались без глаз. Медлить было нельзя. «Не стрелять!» – проорал Старовольский. Бить из винтовок наугад было рискованно, фрицы того теперь только и ждали. Один Шевченко бешено водил пулеметом, клал пули как можно ниже. Второй номер схватил «дегтярева» и держал его на изготовку. Мерзкая минута, нечего сказать. Гранатами надо, гранатами, пока нас самих тут не забросали.
– Подготовить гранаты! – выкрикнул Старовольский.
– Аверин и Мухин – гранатой огонь! – скомандовал Мишка.
– Бухарцев и Езеров – гранатой огонь! – донеслось с другого фланга.
– Черных, Исмаилов…
Красноармеец Аверин (Мухин в дыму был не виден) бросил грамотно, по хорошей траектории, сноровисто укрылся. Я переждал осколки, выглянул краем глаза и поспешно присел опять – бойцы швырнули вторую партию «лимонок». Результат был вполне приемлем. Дым от шашки порвало в клочья, и наметанный глаз мог теперь угадать неясное движение перед фронтом. Что приятно – не в нашу, а в обратную сторону. Шевченко выпустил вдогонку немцам очередь и довольно ощерился.
– С почином, товарищ капитан-лейтенант.
Я не остался в долгу.
– Товарищи бойцы, благодарю за службу… Всех… Молодцы… Так держать… Чтоб ни одна немецкая…
Честно говоря, когда я ставил взвод Старовольского в свою самую первую линию, а взвод Лукьяненко оставил в резерве, у меня все ж имелись сомнения, больно много было у Старовольского молодых и толком еще не обстрелянных. Но с другой стороны, логичнее было поставить вперед именно их, чтобы опытный Лукьяненко в случае чего сумел бы прийти на помощь. Хотя черт его знает, что в подобных случаях логичнее. Главное, я не ошибся, ребята не подвели. Но день пока что только начинался.
Я обернулся на звуки грязной ругани. Ругался старшина второй статьи. Размахивая наганом, стоял у щели и кого-то беспощадно костерил. Я подобрался поближе и увидел двоих знакомцев – Пинского и Пимокаткина. Оба забились в подкоп и сидели там, как испуганные щенки. Мне сделалось неприятно. Такое случается не так уж редко, не с одним, так с другим, но всегда страшно хочется, чтоб обошлось.
Зильбер был особенно возмущен своим подопечным.
– Ты что же, Пинский, курва сраная, мине тут нацию позоришь? Кто тебе дал команду ховаться? Во, видали, товарищ капитан-лейтенант?
Я махнул рукой.
– Оставь ты их, Шевченко разберется. Продрищутся и успокоятся, самим стыдно станет.
Подбежавший Мишка показал обоим кулак.
– Быстро наружу, воины хреновы. Пинский, ты-то как там оказался?
«Непедагогично, – подумал я машинально, – Пимокаткин решит, что на него не рассчитывают».
Шевченко как-то странно на меня посмотрел.
– Вы ранены? У вас весь лоб в крови.
– У тебя тоже, – ответил я. – И у Левки.
Старшина вытер кровь со щеки, удивленно хмыкнул. Лица повернувшихся к нам Аверина и Молдована тоже краснели подтеками. Должно быть, от мелких камешков и металлических частиц, которые мы перестали замечать. А двое героев были целехоньки. «Целки», – зло сформулировал Зильбер. Правда, один, как бы сказать помягче, только что пережил острый приступ морской болезни.
Герои стояли, страшась поднять глаза. Когда «Юнкерсы», воя, стали рушиться на вторую линию, оба невольно присели. Впрочем, не только они. Я видел, как сжался Аверин, да и сам бы охотно забился в щель.
– Хоть оружия не бросили, – отыскал положительный факт Михаил. – Живо по местам!
По местам пришлось кинуться всем. Немцы полезли опять. Под плотнейшим огневым прикрытием, стремительными перебежками. Снова кто-то пронзительно вскрикнул. Я мельком успел заметить, как Пинский и Пимокаткин, сжавшись, сидели на дне. Великая сила страх. Я и сам уже почти не стрелял, то и дело пригибаясь и прячась от пуль. Лишь Шевченко бил короткими очередями, уже из «ДП» – в немецкой штуковине окончились патроны. Мишкино место оказалось вне зоны пулеметного обстрела, и он мог позволить себе не прятаться. Другим приходилось хуже, нужно было ждать, когда немцы приблизятся вплотную. Дело грозило дойти до рукопашной – и я испытал невероятное облегчение, когда среди наступающих вдруг взметнулись фонтаны земли вперемешку с огнем. Три, еще три, еще. Их оказалось достаточно. Бергман, перенеся огонь, поставил перед нами заграждение. Только почему три, не понял я. Но тут же вспомнил – разбито орудие у Априамашвили.
Выбравшийся из хода сообщения Сычев взглянул на меня с укором. Я согласно кивнул, потому что действительно засиделся во взводе, забыв о прочих своих обязанностях. По-скорому простившись со Старовольским и Зильбером, побежал на ротный КП. Немец утюжил вторую линию из тяжелых гаубиц и мортир.
* * *
День и в самом деле только начинался. И был он невыносимо длинным, быть может, самым длинным в моей жизни. Немцы упорно атаковали, и держать их на расстоянии становилось трудней и трудней. Связные от Лукьяненко спрашивали: как дела, не пора ли? Но первый и третий стояли.
На правом фланге, по удобному, сравнительно плоскому месту, пытались прорваться немецкие самоходки, отсечь нас от соседа справа, которому тоже приходилось несладко. Отделение ПТР сумело одну подбить, но две другие, отойдя на безопасное расстояние, принялись осыпать бронебойщиков снарядами. Еще одну прикончил взвод сорокапяток, но вторая самоходка, укрывшись за первой, продолжала стрелять, теперь уже во фланг Старовольскому. Третью атаку он еле отразил, фрицы падали прямо у бруствера, еще бы немного, и немцы ворвались в траншею (я вновь пожалел, что поставил вперед молодняк).
Старовольский доложил о потерях. Убито четверо, ранено семеро, трое из них тяжело. Еще хуже было у Некрасова. Прибывший от него Сычев доложил о пятерых убитых и десяти раненых.
Немцы снова пошли вперед. Перебегали по отделенно, в сопровождении пулеметов, часть которых наугад хлестала с невидимых за дымом транспортеров. Чем-то им нравился наш участок, лезли как мухи на мед. Старовольский отчаянно отстреливался. Хорошо, что у большинства бойцов имелись самозарядки, позволявшие вести непрерывный огонь. Я видел, как немцы валились на землю, скорее всего залегали, но главное – не продвигались.
* * *
Сколько же это продлится? Мы пережили новый артобстрел и новую свирепую бомбежку. После нее я на время оглох. Снова были потери, особенно у противотанкистов. Потом, под прикрытием самоходок, немцы полезли опять. Старовольский и Некрасов держались из последних сил. Я видел с КП, как в небо взлетала земля. Иногда, когда рассеивался дым, мог даже разглядеть серую массу приземистой самоходки, нахально подъехавшей чуть ли не к самым окопам. За нею перемещалась пехота. Методично, неторопливо, без утреннего задора. «Что творят, что творят», – вертел головой Сычев, следя за взлетавшими над окопами фонтанами земли. Я подсчитывал в уме, сколько, кого и чего у меня оставалось.
