— Интересно повидать твоего мужа. Он красивый?
В эту минуту передо мной всплыло мужественное, смуглое лицо Трощилова, и мне стало обидно за него.
— Внешняя красота не определяет души человека. Когда-то в молодости именно эта внешняя красота увлекала меня, и за ней я не заметила одного большого недостатка — безволия.
— Знаешь, Тамара, не будем ссориться, не за тем я приехал сюда.
— А зачем же?
— Я уже сказал — забрать вас.
— Забрать? Что значит — забрать? — вспыхнула я. — Что я — вещь, которую можно и на дальнюю полочку отложить, а когда нужно — взять. Нет, я не вещь, я человек.
— Но я же твой муж!
— Был когда-то.
— Посмотрим, — угрожающе усмехнулся он. — Вы что, вместе служили в армии?
— Да, воевали в одной дивизии, от Курской дуги до Праги, — не без гордости ответила я.
— Ишь, вояка! Как он смел разбивать семью? — продолжал возмущаться Жернев. — Ничего. Вот я с ним поговорю!.. Нет, я не верю, что ты могла меня разлюбить, Тамара! — после паузы уверенно продолжал он и опять заходил по комнате, поскрипывая новенькими сапогами.
«Такая самоуверенность! Откуда?» — подумала я.
— Так любила и сразу разлюбить? — недоверчиво заглянул он мне в лицо.
Я снова почувствовала, что теряюсь, слезы застилают глаза, и голос не повинуется. Сжав губы, я молчала.
— Настоящая любовь так быстро не проходит, Тамара, когда любишь, можно многое простить.
Мне показалось, что он почти прав, что я действительно готова многое простить, и, подавив волнение, я проговорила:
— Знаешь, Гриша, твою личную измену я могла бы простить, но измену народу — не могу. А труднее всего забыть обиду, которую ты в своем письме нанес женщинам в серой шинели. И если мы сойдемся, ты всю жизнь будешь незаслуженно упрекать меня этим…
— Но ты меня еще любишь? — заметив слезы, торжествующе проговорил он, притягивая меня за плечо.
— Нет, — сказала я твердо, уклоняясь от его объятий, — не люблю.
Чтобы кончить неприятный разговор, я спросила:
— Расскажи лучше, как ты жил последнее время. Ведь после войны два года прошло. Где скитался?
— Я жил неплохо, — вскинул голову Гриша. — Когда с тобой расстался, мы вскоре уехали на фронт. Прорывали долговременную оборону фашистов. Я был при штабе, а вскоре мой полковник уехал в Москву и забрал меня с собой как адъютанта. Там мне вернули звание, правда, с понижением на одну звездочку, — кивнул он на свой погон. — После этого я служил в саперном батальоне, а теперь скоро год как демобилизовался. Из Москвы поехал искать по свету, — засмеялся он, — «где оскорбленному есть чувству уголок», и вот уже год ищу.
— Гриша, неужели тебя не волнует, что в стране такая разруха и так нужны везде люди, а ты отдыхаешь? Ты ведь инженер-строитель, полон сил и здоровья. Твоя специальность сейчас так нужна.
— Нет, Тамара. Сначала отдохну, полечусь. Деньги у меня есть. Построю себе домик, все равно теперь мне некуда стремиться, все пути закрыты.
— Это почему?
— А потому, что генералом мне не быть, директорского кресла не видать и «красненькой книжечки» никогда не иметь.
— Суждения, Гриша, у тебя стали не наши. Если ты только о карьере думаешь, то, конечно, коммунистом тебе никогда не быть. Карьеристам в партии не место.
— Я еще докажу партии и всем, но вначале надо подумать и о себе…
«Нет, только внешность осталась та же, а Гриша стал совсем другой», — подумала я.
— Ну, у меня времени нет, — сказала я Жерневу. — Иди посиди у стариков, а я отведу Лору в детский сад. Мне надо на работу.
— А когда я смогу увидеться с твоим мужем?
— Если хочешь, заходи вечером, — сухо ответила я, прощаясь с ним у дверей.
В райкоме не утерпела, рассказала товарищам о приезде Гриши, о нашем разговоре.
— Что мне делать?
— Вспомнил, — усмехнулась подруга. — Долго искал «чувству уголок». Война давно закончилась, почему же он не работает?
— Ему тоже трудно теперь, он, наверное, голову потерял, не знает, с чего начинать жизнь, — оправдывала я его.
— Не беспокойся, не потерял. Если он в «красной книжечке» ищет личную выгоду, значит, он и в тебе ищет не любовь, потому и приехал.
В глубине души я и сама чувствовала, что не любовь привела Гришу ко мне, а что-то другое, но намеки на это мне показались обидными. Не таким я знала и любила его, и теперь не хотелось осквернять этого чувства. Да ведь он придет вечером, и опять предстоит трудный разговор.
Я подняла телефонную трубку и позвонила в совхоз:
— Петя, приезжай пораньше домой, у нас гость. Приезжай обязательно.
— Хорошо, — ответил муж, но кто этот гость, не спросил, словно что-то почувствовал.
Работать в этот день я уже не могла и после обеда осталась дома. Со стариками пришел и Жернев.
— Буду ждать твоего мужа, — усаживаясь, решительно сказал он.
Солнце уже ушло за лес. Утопающий в зелени городок стал оживать после дневного зноя. Мимо окон с мычанием возвращались с пастбищ коровы, овцы, пробегали загорелые ребятишки. Стало темнеть, а Трощилова все не было.
Гриша заметно нервничал. Часто посматривал на часы.
— Что же он не идет, твой муж? — насмешливо улыбнулся он, когда часовая стрелка на ходиках показала семь.
— Он много работает, — проговорила я и в этот миг увидела в окно Петю. Вышла ему навстречу.
В запыленных кирзовых сапогах, в полинялой от жаркого крымского суховея гимнастерке, с обветренным, утомленным лицом, он остановился на пороге. Вопросительно посмотрев на меня, тихо спросил:
— Кто приехал?
— Незваный гость, — шепнула я.
— Жернев? — сразу угадал он и, схватившись за косяк двери, огорченно добавил: — Я это предвидел.
— Он ждет тебя, умывайся быстрее! — поторопила я мужа.
Внимательно посмотрев в мои глаза, он внушительно сказал:
— Подумай хорошо, Тамара. Поступай так, чтобы не жалела потом.
Опасаясь ссоры, я решила пойти на небольшую хитрость. Когда Трощилов помылся, я настояла, чтобы он надел свой парадный китель со всеми наградами.
Пока он умывался, я зубным порошком до блеска протерла большой орден Александра Невского, орден Отечественной войны, медали, сухой суконкой вытерла эмаль ордена Боевого Красного Знамени и поцарапанный осколком мины орден Красной Звезды.
Когда Трощилов вошел в комнату, Гриша невольно вскочил и вытянулся.
— Знакомься. Мой муж, — сказала я ему и подумала, что не ошиблась.
С лица Жернева моментально сползла надменная улыбка.
Вначале они неприязненно и в упор взглянули друг на друга, потом быстро и решительно шагнули навстречу и холодно пожали руки, громко назвав свои фамилии.
Медлительный Трощилов не сразу уселся, и Жернев тоже топтался на месте, не решаясь сесть первым.
— Садитесь! — муж указал гостю на противоположный конец стола.
Разговор не вязался. Жернев держался скованно, но после первого стакана водки, им же принесенной, оживился и стал разговорчивее.
Трощилов к обеду не притронулся, много курил, глубоко затягиваясь дымом, и временами каким-то щемящим сердце взглядом посматривал на меня.
Отвечая на вопросы моих родителей, Жернев стал доказывать, что ему пришлось пережить немалые трудности в оккупации, когда он работал у немцев в строительной конторе, что он там подвергался опасностям и унижениям.
— А где ты работал после войны? — спросил его отец.
— Пока нигде, искал пристанища, присматривался.
— Выходит, у немцев ты сразу нашел пристанище и работу, а сейчас не можешь найти! Сейчас, значит, пусть другие работают? — сердито насупив брови, вспыхнул отец.
Жернев, опустив глаза, смущенно сгребал в кучку на скатерти крошки хлеба.
— Я, папаша, уже отпетый человек, веры мне теперь не будет нигде.
— А ты докажи. Иди вместе со всем народом, не стой в стороне. Поезжай на какую-нибудь большую стройку, покажи себя.
— Я так и думаю сделать, — усмехнулся Жернев, — надо все сначала зарабатывать: и доверие, и авторитет, и «красненькую книжечку» — без нее я ничто.
Под солидным Трощиловым заскрипел стул.
— А я без нее, — сказал старик, — всю жизнь прожил, работал и считал, что я большевик и должен еще больше сделать.
— Эх, батя, не говорите. Все равно уже не то, далеко не пойдешь, — вздохнул Жернев. — Хорошего места не получишь. А сюда я приехал за своей семьей, и на моей дороге никто не должен стоять. Она моя жена! — кивнув на меня, остановил он вызывающий взгляд на лице Трощилова…
Тот молчал, глядя перед собой. Потом глухо проговорил:
— Я с Тамарой два года воевал, полюбил ее, но сказал ей об этом только после войны, когда вы от нее отказались. Я сам читал ваше письмо о женщинах в серых шинелях, — прищурился он. — Если сегодня вы с ней помиритесь, — добавил он тише, — мне, конечно, будет тяжело, но я отступлю и на вашей дороге стоять не стану.
