Все время прислушиваясь к словам Жернева, я не могла поверить, что это говорит он, мой любимый, честный, справедливый Гриша, какого я знала в молодости. А ведь я любила того, прежнего Гришу.
Мы и тогда, в первые годы нашей с ним совместной жизни, нередко спорили. Он был бесхарактерный, ему не хватало твердости, самостоятельности, умения организовать себя на выполнение какого-нибудь дела, задания. Всегда был в подчинении у кого-то, под чьим-то влиянием. Я замечала этот недостаток и всегда ему говорила: «Нет принципиальности комсомольской».
Таким и остался он на всю жизнь. Да, я не ошиблась тогда, когда разговаривала с ним в казармах рабочего батальона. Он мне чужой.
— Ну что же ты молчишь, Тамара? — сказал отец.
Я очнулась от размышлений.
В ожидании ответа Жернев, вскинув голову, настойчивым взглядом пристально посмотрел на меня.
Трощилов, наоборот, опустил голову и отвернулся.
— Я никуда не поеду, — сказала я. — Я останусь с тобой, Петя.
Жернев встал, с грохотом отбросил стул, гордо выпрямившись, произнес:
— Тогда мне здесь больше делать нечего.
И, взяв фуражку, вышел…
Больше я Жернева не видела. Однако судьба его продолжала интересовать меня. Видимо, те уроки, которые преподнесла ему жизнь, заставили его многое пересмотреть, понять. И он нашел в себе силы измениться. Много лет он работал рядовым инженером на одной из крупнейших строек страны. Проявил себя как один из лучших, фотография его была помещена на Доске почета стройки. Сейчас ему доверили руководство большой стройкой. Самоотверженным трудом искупил Жернев свою вину перед Родиной.
С детства я очень любила писать стихи.
В школе к каждому празднику я писала по нескольку стихотворений, и мои подруги на утренниках декламировали их.
В юношеские годы, в горячие годы первых пятилеток, на каждое яркое жизненное событие сразу же хотелось откликнуться стихами. Помню, особенно легко они писались в Керчи, когда личная жизнь моя и моих товарищей тесно сплелась с жизнью завода, стройки. Все комсомольцы завода жили одним общим стремлением, общими помыслами. И мои, может быть, сырые, плохо написанные, не продуманные порой строки в какой-то мере все-таки отражали наши чувства, наши мечты и дела.
Стихи были плохие. Повзрослев, я их никому не показывала.
Писались стихи и в госпиталях во время войны. Но кто их в молодости не пишет? Плохие стихи, наверное, пишут все. Становясь постарше, или перестают писать, или пишут хорошие.
С фронта я вернулась полная впечатлений, и у меня снова появилось непреодолимое желание писать. Я не могла не писать. Меня день и ночь не покидали образы моих фронтовых друзей, о них я должна была рассказать людям, подрастающей молодежи. Мне хотелось поделиться всеми переживаниями, и я, по совету друзей, решила написать книгу.
В этой книге хотелось отразить замечательные черты нашей верной защитницы мира — женщины-патриотки, добровольно ушедшей на фронт «по зову сердца» и готовой в любую минуту, если понадобится, отдать за счастье будущего самое дорогое для человека — свою жизнь. Мне казалось, что тяжелый опыт военных лет и подвиги наших людей на фронте не должны забываться. Надо снова и снова напоминать людям о том, что мы пережили, и это поможет нам всем сплоченней идти к единой великой цели — построению коммунизма.
Когда вышла в свет книга, мне пришлось часто встречаться с читателями в городах, в селах, на колхозных полях.
Однажды я встретилась с колхозниками одного из колхозов Советского района. Люди собрались в поле во время обеденного перерыва.
Я рассказала им о девушках-парашютистках, действовавших здесь, в Крыму, во время оккупации, в разведке, о том, как сама выбрасывалась с парашютом в тыл врага.
После беседы ко мне подошел пожилой колхозник, отозвал в сторону.
— А тут, в соседнем селе, — сказал он, — в сорок третьем году сбросили с самолета одну парашютистку. Немцы потом ее замучили.
— А какая она была? Вы видели ее? — заволновалась я, сразу вспомнив слова Зобина о Мане — ведь он говорил, что именно в этом районе сбросили тогда Маню.
— Видел, — ответил колхозник. — Ее предал один русский, полицай. Вышел на рассвете искать свою корову, смотрит, самолет летит, он сам потом рассказывал, хвалился, подлец. «Вижу, говорит, что-то с самолета упало, думал — бомба, бросился в канаву, лежу. Нет, гляжу, парашют, а под парашютом девка. Приземлилась она, парашют в стог сена спрятала. Ну, я, говорит, сразу и смекнул, что это такое. Подхожу, а она на меня пистолет уставила».
Уж не знаю, как он ее обманул, — продолжал колхозник, — за партизана, что ли, себя выдал, а только привел ее домой, завтракать посадил, а сам за немцами побежал. Ну и схватили ее.
— А какая же она из себя была? — снова спросила я. — Не помните?
— Такая молоденькая, черные волосы, смуглая, как цыганка. Лицом гордая.
— Маня, Манечка, — прошептала я, хватаясь от волнения за сердце. — Ну, а что потом?
— Немцы потом водили ее по деревне. Всю избитую, в крови, с дощечкой на груди: «Парашютист-партизан».
Кто-то из наших спросил у полицая: «А до кого ж вона шла?» — «Не каже, стерва. Скольку ни бьють, не каже», — ругался предатель.
На четвертый день немцы привели на площадь конячку с хомутом и постромками, вывели и ее, бедную, следом.
Вона вся синяя стоит, уже идти не может, падает, дрожит вся. Бабы плачут, ховают лица у платки, а она набрала воздуха и как крикнет:
«Чего плачете? Бейте проклятых фашистов! Скоро наши придут!»
Немцы надели ей на ноги посторонки и как ударят конячку, а она как рванет по деревне, как рванет и поволокла по камням за собой девушку. Так она, бедная, и погибла. Наши старожилы и доси помнят ее, и всегда помнить будут.
Старик замолчал.
«Да, это была Маня, Маня», — думала я.
Не в силах стоять, я присела на край кювета. За высокой придорожной травой, пестревшей яркими полевыми цветами, начиналось бескрайнее кукурузное поле с молоденькими зелеными всходами. По полю двигались с цапками девушки, перекликаясь веселыми частушками… Радостно, светло было вокруг, а сердце сдавила тяжесть, боль. Мысли опять понеслись в прошлое. Вспомнились боевые товарищи, те, кто не вернулся с войны. Николай Кучерявый, генерал Бобров, Наташвили, Маня… Маня…
Та девушка, о которой рассказывал старик, конечно, была Маня. Она могла так гордо и смело умереть, думала я, машинально перебирая голубеющие в траве незабудки.
В этот же день я побывала в селе, где погибла Маня, говорила со старушками — свидетелями ее смерти, рассказала о замечательной девушке молодежи, но могилы Маниной так и не нашла.
В те дни общее внимание привлекали грандиозные стройки коммунизма. Мне тоже захотелось побывать на какой-нибудь стройке, и я поехала на строительство Цимлянского водохранилища.
— Идите вот туда, — указал мне рукой инструктор политотдела стройки, — вниз по откосу котлована. А как спуститесь, увидите деревянное маленькое строение, это будет контора четвертого участка. Там найдете главного инженера, он покажет шестой шлюз, его уже бетонируют, вам интересно будет посмотреть.
Поблагодарив инструктора, я пошла вдоль самого края откоса. По дороге мимо меня, гремя цепями и отбрасывая комья липкой грязи, в котлован вереницей скатывались огромные самосвалы. Кузова их были наполнены густой серой массой.
Взглянула вниз, и голова закружилась. Передо мной был законченный гребень плотины, густо переплетенный железной сеткой арматуры. Вспыхивали сотни огоньков электросварки. В глубине котлована виднелись еще не забетонированные прогалины. Туда-то и направлялись вереницей самосвалы. Дальше, за плотиной, ворочая длинными хоботами, работали мощные экскаваторы, тупоносые бульдозеры и еще множество каких-то неизвестных мне машин. Они расчищали чашу будущего водохранилища.
По извилистым переплетениям узкоколеек из глубины котлована, пуская клубы пара, выскакивали паровозики с десятками ковшей, груженных камнем, землей и галькой.
Засмотревшись на эту грандиозную картину стройки, я чуть не натолкнулась на маленький деревянный домик, стоящий у самого откоса. Вошла. Это и оказалась контора четвертого участка.
— Скажите, — обратилась я к сидевшему за столом человеку, — где я могу видеть начальство?
— Начальства здесь много, — усмехнулся он, — кого вам нужно?
— Я имею в виду главного инженера строительного участка номер четыре.
— Это буду я. А вы что желаете?
Представившись, я объяснила цель своего приезда.
— Особенно, — сказала я, — мне советовали посмотреть строительство шестого шлюза.
— А там действительно интересный народ, шлюз передовой на стройке. Но сегодня вы, пожалуй, уже не успеете туда — скоро конец рабочего дня. Да и грязь после дождя, — он посмотрел на мои босоножки, — в такой обуви вы туда не доберетесь. Вот что, сейчас на отчет придет сюда инженер с этого шестого шлюза, девушка. Она вам расскажет все, а завтра с утра можете пойти посмотреть, познакомиться с людьми. Да вот она и идет как раз, — сказал инженер, взглянув в окно.
