— Куда фриц, подлая его душа, задевался? — Толоконников ожесточенно поскреб отросшую соломенную бородку. — Сколько можно ждать?
— Терпение, Федор Семеныч, — сказал Чулков. — В подводном деле главное — терпение. Мы с помощником шахматный турнир затеваем — записать тебя?
— Думаю, Борис Петрович, дать РДО о смене позиции.
— Да ты что, командир? Смена позиции у нас не раньше первого июля. Да и вылезать лишний раз в эфир? Решительно возражаю.
Они стояли на мостике. Над ними в ночном небе плыли с запада облака, рваными дымными краями выметая с неба звездную россыпь. Внизу привычно молотили дизеля, один из них работал на зарядку. Пустое пространство, наполненное грохотом дизелей, простиралось будто по другую сторону войны.
— Ну, раз военком возражает… — Толоконников невесело усмехнулся.
— Так будешь в турнире участвовать? Ты ведь прилично в шахматы играешь.
— Да какие шахматы? Мы пришли сюда немцев топить, а не турниры устраивать.
— Одно другому не мешает, Федор Семенович.
— Мешает! — отрубил Толоконников. — Об одном пусть думают — о выполнении боевой задачи.
— Невозможно думать только об одном, — помолчав, сказал Чулков. — Мы пришли топить противника, при шли как мстители, но мы не угрюмые фанатики. Нормальному человеку надо и почитать, и потравить о всякой всячине, и в шахматы сыграть. Это даже необходимо для хорошей боевой готовности.
— Давайте, — кивнул командир. — Травите, играйте. Художественный свист организуй.
— Художественный свист? — удивился Чулков.
— Был у нас курсант в училище — хорошо свистел. В самодеятельности выступал. Арию Тореадора высвистывал. Марш Черномора.
— Свистеть на корабле нельзя, — сказал Чулков, улыбаясь. — Морской шкипер услышит.
Ранним утром Малько доложил, что слышит шум винтов. Шел крупный конвой. Малько различил стук винтов трех транспортов и шести или семи кораблей охранения. Когда конвой приблизился, Толоконников, подняв перископ, убедился, что гидроакустик хорошо слушает море. Все было так, как он доложил. Командир начал маневрирование, выходя в атаку на головной транспорт. Прорвал линию охранения, лег на боевой курс. Увлеченный атакой, не заметил, что…
— Шум винтов сторожевика справа десять! — крикнул Малько.
Полным ходом, вскинув пенные буруны, на лодку шел сторожевик, — наверно, заметил перископ и шел на таран… или хотя бы сбить с боевого курса…
— Товсь!
Уже слышали в отсеках: чух-чух-чух-чух… будто паровоз приближался… Пеленг не меняется (докладывал Малько), — значит, столкновение неминуемо, если… если Толоконников хоть на какие-то секунды запоздает…
— Пли!
Резкий удар сжатого воздуха, торпеда вышла. Теперь ныряй, боцман! Медленно, страшно медленно ползла стрелка глубомера. А сторожевик — уже почти над головой, корпус лодки содрогается от тяжкой работы его винтов. Неужели протаранит?..
Десять метров… двенадцать… пятнадцать…
Успели нырнуть!
Теперь сторожевик пусть хоть пляшет над головой, плевать!
Как долго идет торпеда. Или мимо?.. Нет, угол встречи рассчитан верно (думал командир, начав маневр уклонения). Разве что цель успела отвернуть…
Взрыв! Раскатистый, убедительный…
Корабли охранения весь день преследовали лодку. Меняя глубины, маневрируя под водой, Толоконников уходил, пока не смолкли — уже ночью — далеко за кормой разрывы глубинных бомб.
А спустя четверо суток отправили к морскому шкиперу еще один транспортишко — Толоконников наблюдал взрыв и видел, как судно переломилось пополам. Опустив перископ, недовольно брюзжал: транспорт жидковат, тысячи на две всего тянет. Он жаждал крупной добычи — по десять тысяч тонн, не меньше. Но комиссар прикинул: три потопленных транспорта — примерно пятнадцать тысяч тонн долой из гитлеровского флота.
— Это неплохо, — сказал он. — А если уже развернут весь эшелон, все одиннадцать лодок, и если каждая, как мы, потопит по три штуки, то сколько получается? Сто шестьдесят пять тысяч получается. Совсем неплохо!
Перед сменой позиции Семиохин отстучал краткое донесение о потопленных транспортах. На переходе, когда лодка ночью пересекала Балтийское море с запада на восток, разыгрался шторм. Лодку подбрасывало, клало с борта на борт. Пришлось Семиохину пустить в ход свою баночку. Бледный, с запавшими глазами, он сидел в радиорубке, прослушивал эфир, грыз черные сухари, но они ему плохо помогали. Ругался в четвертом отсеке кок Ломов, у которого посуда разъезжала по электроплите. От супа пришлось отказаться, но сварить макароны с мясными консервами Ломову никакой шторм не смог бы помешать. И компот, конечно. Какой может быть обед без военно-морского компота?
Утром, когда рассвело и рассеялся туман, сигнальщик различил прямо по курсу слабый штришок — то был маяк Акменрагс на латвийском берегу. Точнехонько в нужную точку вышли. Командир посмотрел в бинокль и коротко бросил Шляхову, стоявшему у пеленгатора:
— Хорошо, штурман.
Новая позиция от широты этого маяка простиралась на юг до Мемеля. И снова началось ожидание, хождение под водой, «висение» на перископе. Шторм перемешал воду, слышимость в подводном мире улучшилась. Стали отчетливей в наушниках Малько извечные звуки моря — вольный плеск волн, шорохи и вздохи воды, добежавшей до берега и откатывающейся назад. Из этого нестройного хора на пределе слышимости Малько выделил упорядоченно-ритмичные звуки работающих винтов. Толоконников поворотил лодку и пошел на сближение. Со стороны заходящего солнца он увидел в перископ крупный — не менее десяти тысяч тонн — транспорт, шедший в сопровождении сторожевых кораблей и катеров. Конвой прижимался к берегу.
— Взять глубину, — бросил командир.
Шляхов включил эхолот. Раздался мерный гул, на черном диске указателя глубин между цифрами 10 и 20 замигал красный огонек. Посланная звуковая волна, оттолкнувшись от грунта, вернулась.
— Пятнадцать метров? — Толоконников, морщась, поскреб бороду. — Мелководьем хотят укрыться… — Он взглянул на Чулкова, спросил негромко: — Что думает военком?
— А что тут думать, — ответил тот. — На брюхе вылезать в атаку.
— Принято, — проворчал командир.
Атака была мучительная. Толоконников маневрировал на малой глубине, рискуя высунуть рубку на поверхность, постепенно приводя транспорт за корму, стрелять предстояло кормовыми аппаратами. Хорошо, что солнце, плавившееся над горизонтом, слепило немцам глаза, мешало разглядеть перископ. И уже штурман предупредил, что прошли десятиметровую изобату — линию глубины в десять метров, которую подводным лодкам пересекать не полагалось. Опасно! Словно в подтверждение слов штурмана, лодка коснулась килем грунта.
— Как бы не сорвать обтекатель, — тихо сказал Чулков.
— Боцман, подвсплыть, — сказал командир.
Нажав кнопку, он приспустил перископ и присел на корточки, не отрываясь от окуляров. Глаза его были залиты голубым светом, прошедшим сверху по трубе перископа. Он маневрировал, стараясь выйти на выгодный курсовой угол, и лодка снова коснулась грунта.
— Еще подвсплыть!
А перископ опустил еще ниже, но смотреть стало неудобно, и тогда командир, ругнувшись, лег на палубу и так, лежа, руководил атакой. Наконец он скомандовал «Товсь!» и спустя несколько минут дал с предельной дистанции двухторпедный залп из кормовых аппаратов. Тут же поворотил лодку мористее. Малько услышал удаляющееся осиное пение винтов торпед. Они шли невероятно долго. Вдруг командир приник к перископу, обняв его стальное тело. Он увидел взрыв, прежде чем его услышали в лодке.
Два удара слились в протяжный громовой раскат.
— Взгляни-ка, комиссар!
Чулков с жадностью приник к окулярам. Плеснула зеленоватая волна, потом он увидел черную тучу, оседающую над тонущим судном. Транспорт уходил в воду носом, задрав черную круглую корму с вращающимися винтами. С кормы зелеными горошинами сыпались в бурлящую воду крошечные фигурки. Освещенная красноватым закатным светом, картина поражала кинематографической отчетливостью.
— Купание фрицев! — восхищенно выдохнул Чулков. — Надо бы всем посмотреть… на свою работу…
— Давайте, быстро! — сказал командир.
Так все, кто был в центральном, кроме боцмана и рулевого-вертикальщика, увидели, на миг посмотрев в перископ, гибель фашистского транспорта, набитого солдатней. Малько чуть не силой отодрали от окуляров.
Опять потянулись однообразные дни ожидания, отмеряемые, как верстовыми столбами, ночными обедами и зарядками батареи. По ночам, когда лодка всплывала, Семиохин настраивал приемник на волну, на которой диктовали сводки Информбюро для периферийных газет. Чулков записывал, а потом обходил отсеки, сообщал невеселые новости с фронтов, подолгу разговаривал с командой. Он видел, как утомлены люди, как посерели их лица, отвыкшие от дневного света. Многие не брились, обросли бородами. Чулков этого не одобрял.
