Зато о приближении катеров флотилии загодя известил рев моторов — густой, ровный. Не только партизаны, но и солдаты прекратили работу, распрямили спины, гудевшие от усталости.
Один за другим, словно скрепленные невидимой нитью, шли катера. И поражавшие воображение своей некоторой угловатостью и танковыми орудийными башнями, обосновавшимися почти на уровне палубы, и совершенно другие — с рубкой из фанеры и стекла. Эти казались невероятно легкими, даже хрупкими. Все их вооружение — крупнокалиберные пулеметы, установленные на машинной надстройке; около них, не имея даже малой защиты от пуль и осколков, во весь рост стояли пулеметчики. И невольно многим подумалось: а каково на этих катерах в бою, когда рядом рвутся снаряды, мины и бомбы, когда пулеметные трассы почти непрерывными строчками к тебе несутся?
И тут кто-то из солдат-саперов уважительно говорит:
— Бронекатера… Катера-тральщики… Вместе на сталинградских переправах работали.
Выходит, от Волги до Березины дошли и эти солдаты, и эти катера! А куда еще дойдут? Может быть, и до самого Берлина?
Четыре катера, оторвавшись от цепочки, здесь подошли к берегу, а остальные, по-прежнему сдавленно гудя моторами, даже не замедлили хода.
Каргин, глядя на их пенный след, окончательно уверовал, что не одна, а неизвестно сколько подобных переправ вот-вот начнут действовать на Березине, способствуя броску 48-й армии. И лестно ему было от сознания того, что и его труд помогает осуществлению большого и крайне нужного дела.
Если среди саперов преобладали мужики в годах, делавшие все степенно, неторопливо, то моряки в большинстве своем были в самом расцвете мужской силы; усталость, казалось, их нисколечко не брала: так, задорно подначивая друг друга, они быстро и сноровисто подтаскивали бревна к реке или орудовали лопатами. И скоро первые сваи мостков-причалов оказались уже вбитыми в илистое дно Березины.
Но окончательно моряки покорили партизан тем, что и от разговоров о самом разном не бежали, на все вопросы отвечали охотно, серьезно или со смешком, но отвечали, а Петра не только пустили на катер, ему даже подарили старую тельняшку, которую тот немедленно и выставил напоказ, распахнув ворот рубашки до последней пуговицы.
Еще не были полностью закончены мостки-причалы, еще подравнивали сходы для лошадей, а из леса, казавшегося непроходимым, вдруг повалила пехота. Не четким строем походных колонн, а группами от трех до десяти человек, потом — просто толпами. Пехота усталая, но веселая, бесшабашная и твердо верящая в свою неодолимую силу. А едва прозвучала первая команда, стало ясно, что беспорядок — одна видимость: солдаты моментально по отделениям разобрались и приказ в полном молчании выслушали. А потом очень многие из них, сложив на катера оружие и одежду, вплавь переправились через Березину, здесь оделись, неуловимо быстро проверили оружие и исчезли в другом лесу. Все делалось вроде бы и без спешки, но не успел Каргин самокрутки выкурить, как одного батальона и след простыл.
Когда через Березину полностью переправился один из полков, когда командование убедилось, что все идет нормально, к Каргину вдруг не спеша подошел полковник — командир дивизии — и сказал, протянув руку для пожатия:
— Теперь догоняй свою бригаду. Можете идти в колонне этого полка: он в те края путь держит. — Помолчал, сочувственно разглядывая осунувшееся лицо Каргина, и предложил неожиданное: — Хотя можешь тронуться отсюда и часа через два. С арьергардом моей дивизии… Чего молчишь, младший лейтенант?
— Мы сейчас тронемся. Что такое два часа на отдых? Разморит только, — вздохнув, ответил Каргин, с удивлением подумав, что нет у него даже признаков робости перед командиром дивизии, что не только большого воинского начальника, но и многое понимающего, душевного человека в нем видит.
Очень непривычно было среди белого дня, не таясь, походной колонной идти по тракту. Правда, и на тракт выйти оказалось не так-то просто: по нему нескончаемой колонной шли советские войска. И пехота, и артиллерия, и танки. Еле уловили интервал, чтобы вклиниться в общий поток, стать частицей его. Особенно же обрадовало то, что солдаты сразу приняли их дружески, даже с участием и уважением. И табаком делились, и с оружием своим охотно знакомили, и о Большой земле рассказывали.
Шагая по тракту рядом с солдатами, слушая их рассказы о минувших боях и глядя вокруг, партизаны проникались еще большим уважением к мощи своей армии: ведь по обочинам тракта стояли вереницы фашистских машин самых различных марок, самого различного назначения; здесь же мокли под дождем и чемоданы, набитые так, что, казалось, вот-вот лопнут ремни, стягивающие их, и аккордеоны, отливающие перламутром, и просто узлы, из которых кое-где высовывалось цветное тряпье.
Машин было больше таких, что вставь ключ в замок зажигания — и понеслась!
И еще — множество трупов виднелось там, где недавно гремели бои.
Каргину показалось, что солдаты равнодушно проходили и мимо трупов фашистов (повидали мы этой падали, на всю жизнь хватит!), и мимо самых заманчивых трофеев. Только изредка кое-кто задерживался на несколько минут, чтобы вскоре догнать товарищей, догнать с аккордеоном или баяном в руках. А еще немного погодя находился и доброволец-гармонист, который нежно и вроде бы непривычно брал инструмент в огрубевшие руки — и, глядишь, вот уже и поплыла над трактом родная мелодия, наполняя сердце теплом, грустью и радостью.
В одной из легковых машин, вереницей стоявших вдоль тракта, были трупы четырех фашистских офицеров. В мундирах с погонами, при крестах. У одного из них окаменевшие руки лежали на баранке и были прекрасно видны большие золотые часы. Казалось, слышалось их призывное тиканье.
Серега Соловейчик, который всегда старался быть около Юрки, спросил у своего командира:
— Можно, я их сниму? Для товарища Каргина?
Он, Юрка, об этом почему-то не подумал. Мысль о том, что было бы вовсе неплохо заиметь такие часы, у него мелькала. Но чтобы снять и вручить их Ивану, — до этого не додумался. Однако грабить мертвого… Что же это за армия будет, если каждый ее солдат начнет шарить по карманам убитых врагов? Взять что-то всем, коллективу, нужное — это одно дело, а для кого-то, пусть даже для командира… Сначала возьмешь для большого командира, потом для того, который рангом поменьше, глядишь, и втемяшится в голову мысль, дескать, если для них можно, то почему для себя нельзя?
И Юрка ответил строго, веря в правоту своих слов:
— Думать не смей. Нешто это порядок будет, если мы барахлом покойников станем одаривать друзей?
Серега, казалось, все правильно понял: и покраснел от стыда, и даже чуток приотстал.
Какое-то время Юрка искоса еще поглядывал на него. Что заставило так поступить — и сам не знал. Но приглядывал. А потом, разбрызгивая колесами грязь, мимо прошла полуторка, полная скалящихся в хохоте солдат, и вдруг, взвизгнув тормозами, застыла на тракте. И сразу же один из молоденьких солдат задорно прокричал:
— Эй, принимай своего генерал-аншефа!
Он кричал еще что-то, но Юрка уже не слушал его, он вместе с другими партизанами бросился к кабине полуторки, откуда вылезал дед Потап, осторожно пробуя ногой прочность подножки.
Многие партизаны подбежали к деду Потапу. Для того, чтобы хоть что-то узнать о тех, кто остался в семейном лагере. Не случилось ли там чего? Ненароком, спасаясь бегством от Советской Армии, не наскочили ли на него фашисты?
Вот и толпились люди около деда Потапа, спрашивая даже о том, о чем он никак не мог знать. Например, перестал или нет Коляшка животом маяться?
На все эти вопросы дед Потап старался ответить обстоятельно, успокаивающе. Даже взволнованному отцу неведомого Коляшки сказал, что, видать, парень пошел на поправку; в противном случае он, дед Потап, обязательно услышал бы.
Все были довольны, всем было хорошо. И вдруг сзади грохнул взрыв. Оглянувшись, поперхнулись на слове. Там, где еще недавно стояла легковушка с мертвыми фашистами, на руке одного из которых маняще поблескивали золотые часы, над трактом повисло маленькое облако черного дыма.
Юрка пошарил вокруг глазами. Сереги не обнаружил. И тогда, зло матюкнувшись, он побежал к тому облачку, которое жирной копотью уже оседало на придорожные кусты. За ним бросились его разведчики.
Вместо легковушки виднелась неглубокая воронка. Около нее стоял Серега. Враз осунувшись, Юрка метнулся к нему и молча ударил, нисколько не думая, куда и с какой силой попадет. А Серега и не попытался уклониться.
Ударил и сразу облапил Серегу, прижал к себе, словно хотел своим телом прикрыть его от какой-то смертельной опасности. И лишь потом, когда убедился, что Серега целешенек, заметил у воронки изуродованный труп молодого советского солдата.
