Открылись тяжелые амбарные двери. Кольцов вслед за красноармейцем вошел в амбар, и не сразу, а лишь когда глаза стали привыкать к сумеркам, увидел выложенных в ряд расстрелянных махновских командиров. Первым в этом скорбном ряду лежал Каретников. На его белом лице все еще сохранялось выражение удивления. Рот был слегка приоткрыт, словно он пытался допеть свою любимую песню про Галю.
Тихо вошли возчики, неслышно переговаривались, решая какие-то свои дела. Путь предстоял хоть и недалекий, но ночью, с покойниками, по дорогам, густо наводненным войсками. Они уже успели окружить махновские районы.
Кольцов не сводил глаз с Каретникова. Вспомнил их трапезу в штабе, на берегу Сиваша. Пили «казенку». И Кольцов уверял тогда Каретникова, что большевики их не обманут. Он искренне верил в это. А получилось — обманули. И прощание в Юшуни вспомнил, последнюю их встречу. И «заговоренную» пулю вспомнил, которую подарил ему Каретников. И даже ощутил ее на своей груди.
Спасла его «заговоренная» пуля. Хотя, может, это простая случайность. Но ведь никто ничего про это не знает, ни один человек. А ведь так хочется верить и в «заговоренные» пули, и в новую жизнь после смерти. Может, и она есть? Кто знает?
Кольцов подошел к лежащим в ряд убитым, остановился возле Каретникова. Подумал о том, что обязан хоть запоздало, но сказать ему свое горячее спасибо за отведенную от него смерть.
Но что он может? Сказать слова? Снять с шеи и обратно вернуть Каретникову его «заговоренную» пулю? Не то, не то…
И тут его осенило. Он сунул руку в карман своей гимнастерки, нащупал свой изуродованный орден Красного
Знамени. Он сохранил ему жизнь! Равноценная и равно дорогая память!
Он встал на колени и вложил свой изуродованный орден в карман гимнастерки Каретникова. Это было последнее спасибо за все: за сохраненную жизнь, за дни их ненавязчивой дружбы и боевое сотрудничество. Больше он ничего не мог для него сделать. Все остальное уже было не в его силах…
Траурная процессия медленно, под чириканье вездесущих воробьев, выехала со штабного двора и неторопливо двинулась по узким улицам Мелитополя. Тела убитых лежали на сене, прикрытые ряднами и брезентом. На передней телеге, рядом с возчиком, мрачно восседал Колодуб.
Кольцов проводил этот печальный обоз до Ореховского почтового тракта, ведущего в Гуляйполе. На тракте обоз остановился. Колодуб подошел к Кольцову.
— Вот и всё, Павел Андреевич! — сказал он. — Разлучает нас война. Чи доведется еще встренуться? Живить довго, и хай Бог помогае вам. Вин там, у себе, не делит людей на большевиков, белогвардейцев чи махновцев, а только на хороших и плохих. Вы — хороша людына. Спасибо вам за все… — И, помолчав немного, добавил: — В Евпаторию не возвертайтесь. Всякое может случиться. Народ у нас горячий. Хлопцев, шо нас сопровождали, я обратно в Евпаторию отправил, оны все там расскажуть. А Нестор Иванович и так уже все знае. Слышите?
Кольцов прислушался. Где-то из-за Орехово, от Полог и Гуляйполя, доносился гул, словно по булыжной мостовой катили бочки.
— То пушки, Павло Андреевич, — пояснил Колодуб. — Нестора Ивановича вразумляють.
Обоз снова тронулся. Кольцов провожал его печальным взглядом, пока он не скрылся за дальним поворотом.
Куда теперь? В Донузлав, чтобы разыскать Красильникова? Нет, пусть он еще побудет дома. С детишками, с семьей. За долгие годы войны он заслужил хоть эту малость счастья.
Возвращаться обратно в Симферополь? Все, что ему было поручено Менжинским, он выполнил. Ехать туда не хотелось. Там опять начнутся тяжелые выяснения отношений с Розалией Землячкой и Белой Куном. Землячка ему ничего не простит, ни давних своих унижений, ни давней гибели Греця, ни самоубийства Зотова.
Но если же он не вернется, Землячка начнет сводить счеты с Гольдманом, а если каким-то способом выйдет на Андрея Лагоду, уничтожит и его.
Он подумал, что не может, не имеет права бежать ни от Землячки, ни от Белы Куна, оставляя в беде своих товарищей. Это было не в его характере.
Уже через час он на поезде возвращался в Симферополь.
Менжинский принял Кольцова сразу же, едва только секретарь доложил о визитере. Он вышел ему навстречу, провел в кабинет.
— Присаживайтесь. С приказом Троцкого по поводу Махно и махновщины вас, конечно, в штабе Южфронта познакомили.
— Мне даже предъявили вещественные доказательства: расстрелянных командиров Повстанческой армии. Совсем недавно я вместе с ними форсировал Сиваш.
— Да, печальный поворот. Но, поверьте, иного выхода нет.
— В этом меня убеждал также Фрунзе.
— Вы не согласны? — спросил Менжинский.
— Согласен я или нет, разве это имеет теперь какое-нибудь значение! — вспылил Кольцов. — Был другой выход. Я провел с повстанцами не слишком много времени. Но, кажется, немного узнал их. Это — крестьяне, легковерные и искренние. Зачем было прельщать их Крымом?
— Этого не было, — возразил Менжинский.
— Этого не было на бумаге, но было на словах. У них там, в селах, бумаги не в чести. Живут под честное слово. И нам поверили. Не Старобельскому соглашению, а слову. А кончилось чем? Слову изменили, в душу наплевали, вероломно пошли на них войной.
— Но какой выход вы бы предложили? — примирительно спросил Менжинский.
— С ними надо было разговаривать. Я знаком с Махно. Он не твердокаменный. Его тоже можно было вывести на нашу дорогу. Может, не сразу, не в одну неделю. Надо было уговаривать. Убеждать…
— Видимо, посчитали, что на уговоры, увещевания у нас уже исчерпано время, — сказал Менжинский. — Страна в разрухе.
— А вы не подумали, что это наше вероломство ещё нам отзовется.
— Каким образом? Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду память. Не обычную, человеческую, а народную. Пройдет время, вырастут дети и внуки тех, кто сегодня и завтра будет убит. Они не забудут.
— Ах, Павел Андреевич, как я завидую вашей наивной молодости, — вдруг ласково сказал Менжинский. — Если в результате мы построим справедливое и богатое государство, они нам все простят. А если провалимся, мы сами себе ничего не простим. Разве не так?
Кольцов промолчал.
— Сожалею, что на какое-то время я буду лишен удовольствия беседовать и спорить с вами. Особый отдел Южного фронта ликвидируется. Нам возвращен статус Особого отдела ВЧКа. Несколько меняются и наши задачи. Совет труда и обороны принял постановление: на нас возлагается охрана всех советских границ. Главным образом в наши обязанности будет входить борьба со шпионажем. Контрабандой займется Наркомвнешторг.
— Ну что ж: поборемся со шпионами. Дело знакомое, — согласился Кольцов.
— Но, к сожалению, Феликс Эдмундович отзывает вас. Я просил его оставить вас здесь, ссылался на ваш опыт. Но мне было категорически отказано.
— Не говорил, зачем я ему?
— Вы же знаете Феликса Эдмундовича? А из других источников я узнал, что вокруг вас затевается какая-то нешуточная возня. В ее центре — Землячка. В ней задействован даже Лев Давыдович Троцкий.
— Ничего себе! Она уже выдвигает на поле боя тяжелую артиллерию, — улыбнулся Кольцов.
— Веселиться-то особенно не от чего, — мрачно сказал Менжинский. — Вам пока еще не страшно, а Дзержинский за вас побаивается. Он просил отправить вас в Харьков, в распоряжение Манцева. Вы ведь, кажется, с ним знакомы?
— Да.
— Ну, вот… Побудете там, пока улягутся страсти. Надеюсь, долго вам отдыхать не придется.
— Но почему не в Москву?
— Разве не понятно: там Троцкий… Кстати, сегодня уже звонила Землячка. Интересовалась, когда вы вернетесь из Евпатории.
— Ну что ж! — решительно сказал Кольцов. — Что б не оставлять здесь незаконченных дел, сегодня же с нею встречусь.
— Вот этого не нужно. Я думаю, что лучше всего вам сегодня же выехать в Харьков. Забирайте своих товарищей, я имею в виду Гольдмана и Красильникова… Лагоду оставьте здесь. У меня на него есть кое-какие виды. У Землячки на него увесистое досье. Она пыталась мне что-то излагать, но главная обида у нее на вас. А Лагоду я в обиду не дам
— Как-то не по-мужски получается: спасаюсь бегством, — грустно сказал Кольцов.
— Плюньте! — махнул рукой Менжинский. — Вам нужны эти пустые хлопоты? Она ничего не добьется, но уж нервов вам помотает!
— Я знаю её: дама склочная и злопамятная.
— Это бы ещё ничего. Но, к сожалению, она — дама влиятельная.
…В тот же день Кольцов и Гольдман сели в Харьковский поезд. И когда поезд тронулся, Кольцов впервые за много дней подумал, что для него война теперь-то уже наверняка кончилась. Под убаюкивающий стук вагонных колес он крепко уснул.
Не предполагал он, что спустя всего несколько месяцев прошедшая война покажет ему свой новый, трагический лик.
