— А ты чего сычом сидишь?.. Молодой ведь. Гляди, сколько невест, а ты табачищем себя прованиваешь. Шел бы в горелки играть.
— Отстань, Федоровна! Не хочу, — буркнул Глеб.
— Не хочу… Гляди, пронехочешься — вот век бобылем и скоротаешь.
Глеб засмеялся.
— Не бойся, Федоровна! На мой век хватит. Вот к тебе присватаюсь.
— Тьфу. Пойду я за тебя, шалого! — озлилась Федоровна.
На террасу ворвалась возбужденная, раскрасневшаяся гурьба с полными руками цветов. Глеб с тайной радостью увидел, что Мирра ожила. Но, как и прежде, прошла мимо него, как мимо пустого места, и за завтраком села в другом конце стола.
После завтрака «Орленок» пересек реку и высадил всех на остров. Глеб задержался на борту, отдавая распоряжения машинисту, но, разговаривая с ним, одним глазом следил за мелькающим между деревьев белым платьем в узких сиреневых полосках.
— Девочки!.. Купаться! В «Биарриц».
«Биаррицем» издавна называлась песчаная коса в верхней оконечности острова. Через широкую отмель перекатывалась неглубокая теплая вода, и коса была излюбленным местом купанья.
— Мужчины — на правую сторону, девушки — на левую! — командовала Катя, — Миррочка, идем!
— Я не буду, — услышал Глеб, — у меня малярия.
Смех убежавших купаться стих за ивами. Глеб спрыгнул в мягкий влажный песок и пошел туда, где скрылось белое в сиреневых полосках платье.
Он увидел девушку на другой стороне дымной от зноя прогалинки. Мирра стояла спиной к нему. Тихо ступая по траве, Глеб подошел вплотную. Девушка покусывала стебель травинки. На ее затылке пылали под солнцем пушистые завитки.
— Мирра Григорьевна! — тихо сказал Глеб.
Она быстро обернулась, — подняла руки, как будто хотела оттолкнуть Глеба.
— Что вам нужно?
— Мирра Григорьевна… Чем я заслужил это?
От нежданной обиды у Глеба сорвался голос. Мирра, холодно, отчужденно смотрела на него. Потом это напряженное озлобление точно сразу подсеклось, плечи поникли.
— Что вы хотите, Глеб Николаевич?
— Я хочу знать… в чем я виновен?.. Ваше отношение ко мне сегодня…
Не подымая головы, девушка ответила:
— Хорошо… Давайте поговорим, Глеб Николаевич. Пойдемте!
Несколько минут она продолжала жевать травинку, потом нервно отбросила ее.
— Давайте поговорим… Ваше вчерашнее бегство…
— Мирра Григорьевна! — прервал Глеб.
— Ах, погодите же, не мешайте… иначе я собьюсь, запутаюсь… Я не умею говорить. Пожалейте меня.
Глеб понял, что еще слово с его стороны — и она заплачет.
— Ваше вчерашнее бегство… как оскорбительно… Ведь я все поняла, Глеб Николаевич… Все. Каждую вашу мысль читала… После музыки… вы так необыкновенно сильно сыграли Бетховена… У меня были страшно обострены нервы… Ах, все это не то… не об этом. Я могу повторить все, что вы думали… Все ясно. Положение действительно неудобное… Безукоризненный отпрыск русского дворянства… нет же, даю слово, это не насмешка, это же так… словом, воспитанный русский юноша в доме… в доме, который, с точки зрения его круга, скажем, полуприличен… зайти можно, но рискованно для порядочного человека, как в… трактир.
— Ради бога, Мирра Григорьевна! — отчаянно воскликнул Глеб. Кровь хлынула ему в лицо.
— Не перебивайте же… Разве я не знаю… Всю жизнь испытывать это… каждый час… Разве не испытываем этого все мы… евреи. Отрезанность… чувство гетто, — вы не поймете! Народ, загнанный за решетку, а кругом кипение ненависти, презрения, брезгливости… Почему я сегодня здесь, с вами… с Лихачевыми? Не знаете? Конечно… Потому, что у отца сейфы в банке… Лихачеву нужно затыкать дыры в этом имении… — (взмахом руки она показала на Канцуровский дом, белеющий на другом берегу), — он берет деньги у Неймана… я рано узнала эту прозу… и Нейман гордится… Услуга, дружеская услуга помещику… бывшему гвардейцу. Может быть, Лихачев заступится перед полицией… Если бы не такой отец — меня на кухню к Лихачевым не пустили бы… Почему я все же бываю у них? Глеб Николаевич, мне иногда страшно входить в этот дом… как вам вчера — в мой. Просыпается тысячелетняя горькая обида моей нации… убежать навсегда. Но в этой тусклой провинции, где еще я могу послушать, хоть и чужая, музыку, пение… увидеть людей, живущих этим… мимолетных наших гостей. Я не могу… не хочу прозябать в обывательском сне… Я найду все, что мне нужно, в Петербурге у брата… но здесь… Понимаете ли вы меня?
— Понимаю. — Глеб угрюмо смотрел на носки своих туфель.
— У Лихачевых я встретила вас… так тепло, по-человечески встретились… Я на мгновение забыла… какая пропасть. Просто человек и человек.
— Но поверьте, Мирра Григорьевна!
— Не нужно… не говорите неправды… Я не обвиняю… как обвинять вас?.. Что делать? В каждой русской семье… самой интеллигентной, передовой, таится непреодолимое, стихийное пренебрежение к еврейству… к еврею… Это с материнским молоком входит в кровь. Разве не правда? Ваш отец, Николай Сергеевич… О нем с каким уважением говорят евреи!.. В пятом году он прятал в гимназии сотни обреченных… может быть, рисковал жизнью… карьерой. И все-таки он говорит с моим отцом как с низшим… презирает нас. Разве не так?
Подавленный Глеб ясно вспомнил, что отец, в самом деле много сделавший в дни погромов для евреев, искренне возмущавшийся черносотенщиной, в то же время в разговорах спокойно говорил, упоминая о евреях, слова: «жид», «жидок», без всякой злобы, а просто так, по привычке. И это было до того естественно, что Глебу не приходило в голову задумываться над таким противоречием. И сам машинально перенял от отца эту же привычку. До чего странно!
— А подумайте, — продолжала девушка, — в среде, в которую вы войдете завтра полноправным членом… в офицерстве. Там еврей — все равно, что изменник… предатель… преступник. Да там и слова такого нет… Жид… наравне с собакой. «Убить, как собаку… убить, как жида». Еврей — это грязь, бесчестие… Вчера пред нашей дверью у вас были испуганные глаза… а разве вы трус? Но вы думали: «что скажут, если узнают? Потомственный дворянин… без пяти минут офицер, — в доме еврейского торгаша… Какой ужас!..» Подумали ведь? Скажите… Я не сержусь, но ведь так? Подумали?
Глеб рванул зубами нижнюю губу. Остров, зелень, солнце — все потускнело. Но он не мог лгать. Взгляд в упор требовал правды.
— П-подумал, — в припадке мужества выжал он.
— Ну, видите, — Мирра почти весело улыбнулась. — Я же говорю, что читала ваши мысли. Вы колебались, но все же решились… Даже были поражены… В еврейском доме все похоже на человеческое жилье.
— Мирра Григорьевна!.. Теперь вы пощадите меня. Мне очень тяжело.
— А мне разве не тяжело, Глеб Николаевич?
Она замолчала, словно обуздывая волнение и гнев. Продолжала, уже гораздо спокойнее.
— Мне было очень приятно встречаться с вами. Тем больнее стало вчера. Но я не виню вас. Если бы я не чувствовала, что вам можно сказать все, — я не промолвила бы с вами больше ни одного слова. Вы шли по течению… слепым путем традиций… Думаете, у нас их нет?.. Может быть, больше всего нелепых традиций у нас, и мы страдаем оттого, что не можем переступить через них. Мы глупо и слепо привязаны к нашей проклятой истории… Я думаю, что у вас традиции — только поверхностный налет, и вы достаточно умны, чтобы понять, и с достаточной волей, чтобы поступать не как все… Иначе я не говорила бы… Вчера вас чуть не до обморока фраппировал мой отец. Я видела, как у вас дергалось лицо и земля горела под ногами… Вас — юношу из хорошей семьи, воспитанного во всех правилах хорошего тона, назвали фамильярно «молодым человеком»… Упоминали о какой-то муке, вам, которому никогда не придется иметь дела с такими прозаическими грязными вещами, как купля, продажа… вексель…
— Вексель — самая знакомая вещь для уважающего себя мичмана, — похоронно скаламбурил Глеб, пытаясь хоть шуткой побороть ощущение собственной раздавленности.
— Ну, акция… закладная… все равно… Вы были убиты… скандализованы. Вы не знали, куда деваться. Но, поверьте, я часто испытываю очень тягостное ощущение в присутствии отца… Мы говорим на разных языках… Ни у одного народа провал между отцами и детьми не бывает таким бездонным, как у нас. Знаете почему? Настойчивостью, хитростью, неразборчивостью, порой прямой бесчестностью (в такие условия мы поставлены) один на сотню мелких ремесленников, лавочников прорывается к золоту… Но за золото он платит страшно… Он стремится дать образование детям. После денег образование для нас — лучший паспорт на вход в жизнь… И дети вырастают… начинают ненавидеть создателя семейного благополучия, как дикаря… невежду, позорящего их преображенную жизнь. Зачастую они начинают ненавидеть его, как хищника, как эксплуататора, паука. Таким его показывают родным детям книги. Вам это чуждо, Глеб Николаевич, но это так. Мой отец учился за счет общины в религиозной школе. Вынес знание талмуда и арифметики ровно настолько, чтобы уметь обсчитать на три копейки. А мой брат уже окончил университет. Я поеду на курсы. Что же остается общего между нами, кроме кровной связи? Мы рвем с родителями, как уже порвал брат, как вскоре, верно, порву и я. Вас приучают к преемственности поколений, вы как святыню бережете каждое предание семьи… А мы часто стремимся забыть своих предков. Вам трудно понять, что у нас каждое новое поколение зачастую становится родоначальником новой ветви… И это наше счастье… Вчера, вы ушли, — я промучилась до утра. Не знала, что сделать. Или никогда не видеть больше, или все сказать. Решила сказать… Не знаю — нужно ли?
