Через несколько часов весь замок, как больной оспой, был изрыт глубокими кавернами. Стены и несколько башен обвалились внутрь двора, над которым клубился дым и взметнулись языки огня. Кто мог уцелеть там после такого ужасного обстрела и непрерывной бомбежки? Был дан сигнал атаки, и полки пошли на последний штурм. Но замок прусских королей, оказывается, был еще жив. Яростный огонь, красные и белые вспышки пулеметов, орудий и фаустов брызгали из всех щелей, амбразур и трещин. Площадь покрылась телами бойцов в серых шинелях, в выгоревших ватниках, в полушубках, в плащ-палатках и грязных, когда-то белых маскировочных костюмах. Эти бойцы не дожили до конца войны всего несколько дней.
Первый штурм замка был отбит.
Бомбардировка и артиллерийский обстрел возобновились. А к вечеру Ромашкин уже ходил внутри замка. Солдаты, взявшие его, сидели здесь же во дворе, заваленном обломками стен, черпали ложками из котелков борщ и кашу, запивали еду винами, извлеченными из погребов, дымили трофейными сигаретами.
День девятого апреля уходил в историю. Последние выстрелы слышались со стороны кёнигсбергского зоопарка. Оттуда шли колонны пленных в обвисшей грязной форме, с мрачными лицами, испачканными сажей.
Пленные боязливо уступали дорогу, когда им навстречу попадались измученные группы людей в полосатой одежде узников. Это были освобожденные из лагерей, тюрем, подземных заводов – поляки, французы, голландцы, англичане, югославы, румыны, греки, итальянцы. Они шли весело, поднимали вверх сжатые кулаки, кричали нашим бойцам:
– Рот фронт!
– Спасибо!
Чернявый, со впалыми щеками француз, в полосатой робе, но уже в берете, вышел вперед и, блестя счастливыми глазами, обратился к Ромашкину, протягивая какую-то бумагу:
– Тоуварищ, передайте это для ваше командование, для ваше правительство!
И ушел, приветливо махая рукой.
Ромашкин прочитал: «Господин премьер-министр, господа советские генералы, товарищи советские солдаты. Мы, французы, узники фашистов, выражаем вам в наш самый счастливый день очень большую благодарность за возвращенную нам свободу и жизнь. Мы никогда не забудем вас, дорогие друзья. Будь проклят фашизм!
Да здравствует Красная армия!
Да здравствует СССР!
Да здравствует Франция!»
Ромашкин отдал эту бумагу подполковнику Линтвареву.
– Это очень ценный документ, – сказал замполит. – Его надо послать в газету.
Сверхмощная, неприступная крепость Кёнигсберг была взята Красной армией в течение трех дней.
Впервые за всю войну не нужно было спешить, перегруппировываться и отправляться на какой-то другой участок. Бои в Восточной Пруссии почти всюду закончились. Только на Земландском полуострове, на берегах залива Фришес-Хафф, добивали сбившиеся туда остатки прусской группировки. Но там было достаточно наших войск, и части, взявшие Кёнигсберг, остались вроде бы без дела.
Ромашкин всю войну мечтал отоспаться после окончания боев, думал: завалится на неделю и будет спать беспробудно. Но вот представилась такая возможность, а спать совсем не хотелось. Солдаты и офицеры ходили по огромному городу, на его улицах кое-где еще догорали головешки. Небезопасно было передвигаться между многоэтажными зданиями, выгоревшими внутри. Иногда махина в пять – семь этажей вдруг плавно кренилась и с грохотом падала, подняв пыль выше соседних домов.
И все же Ромашкин со своими ребятами ходил, рассматривая чужой мир, глядел на вывески кафе, магазинов, кинотеатров, мастерских, заглядывал в брошенные квартиры, разговаривал с вылезшими из подвалов стариками и женщинами. У них был измученный, пришибленный вид – еще не опомнились после бомбежек и артиллерийского обстрела.
Во дворах, скверах, на площадях толпились красноармейцы, умывались, сушили портянки у костров, варили еду, смеялись, отдыхали.
Ромашкин вместе с ребятами вернулся к кострам своего полка. В это время подъехали на газике член Военного совета Бойков и командир дивизии генерал Доброхотов.
– Ну, как жизнь, товарищи? – весело спросил Бойков.
С тех пор как Ромашкин видел его последний раз, Бойков немного располнел, лицо округлилось, но глаза по-прежнему были улыбчивыми и добрыми. «Забот стало меньше, – подумал Василий, – вот и поправился». Генерал увидел Ромашкина, воскликнул:
– Жив наш курилка! – И шагнул навстречу, протягивая руку.
– Живой, товарищ генерал, – ответил Ромашкин.
Разведчики гордо поглядывали на бойцов, сразу их окруживших: вот, мол, как наш командир с таким большим начальством, запросто!
– Что-то ты за войну мало вырос! Сколько хороших дел совершил, а все в лейтенантах ходишь.
– В старших, – поправил Ромашкин.
– Товарищ Доброхотов, надо поправить это дело. Скоро перейдем на мирные сроки выслуги. Надо Ромашкину хотя бы капитаном войну закончить. Заслужил!
– Поправим, товарищ член Военного совета, – сказал комдив. – В бою ведь так: воюет и воюет человек, делает свое дело хорошо, а мы к этому привыкаем, будто так и надо. Сегодня же отправлю представление.
– Мне по должности не положено, – смущенно сказал Ромашкин.
– И должность найдется, – успокоил комдив.
Ромашкин посмотрел на своих разведчиков. «Значит, придется с ними расставаться? Куда и зачем уходить мне от своих людей? А может, даже из полка заберут?» Василий торопливо стал просить:
– Товарищ генерал, может быть, довоюю со своим полком до победы, а там видно будет?
– Все, уже довоевался. Нет у нас впереди боевых задач. Мы войну завершили.
Вдруг зароптали, заговорили солдаты, молча слушавшие весь этот разговор:
– Как же так, а Берлин?
– Мы на Берлин хотим!
– Воевали, воевали, а Берлин без нас брать будут?
– Ведите нас на Берлин!
Бойков улыбался, потом негромко, чтобы затихли, сказал:
– Вы свое дело сделали. Остались живы, разве этого мало?
– Мало! Мы Берлин хотим взять!..
– Вот развоевались! – засмеялся Доброхотов.
Генералы уехали по своим делам, а солдаты еще долго говорили о том, что в Берлине побывать надо бы.
