Возле костра, среди этой славной пятерки, сижу и я, торопливо доедая краденую капусту. Мысли мои медленно путешествуют между двумя естественными для молодого человека желаниями. Одно из них предусматривает возможность (совершенно случайно) навестить после ужина Лау-линь, а другое рекомендует поскорее завалиться спать, уж больно жаркий сегодня выдался денек. Но вскоре моему взбудораженному воображению подбрасывается новая мысль: «Почему везде, где бы мы в последнее время не появляемся, тут же начинаются какие-нибудь неприятности? Неужели Преснухин прав насчет того, что за нами действительно охотятся? Но, собственно говоря, почему? Чем наша крохотная группа привлекла к себе внимание объединенного штаба американцев? Тем, что мы регулярно выходим в эфир? Но наш передатчик не отличается от других ни своей особой мощностью, ни какой-то особой «производительностью». Тогда что же? Стоп, посмотрим на самих себя как бы с другой стороны. Что бы меня, как радиоразведчика, привлекло бы в работе того или иного передатчика? Обычного, самого заурядного передатчика, передающего зашифрованные радиограммы в одно и тоже время из разных мест! Неделю поработает там, неделю здесь… Не тут ли скрыта разгадка? Может быть, места нашего временного пребывания каким-то образом были связаны с особо удачными действиями северян? А что? Ведь это неглупая идея! И вполне правомерная. Помнится, когда мы начали работать у самой границы, последовали мощнейшие атаки так называемых «партизан» буквально по всему Южному Вьетнаму. Были захвачены даже несколько городов и разгромлено немало военных гарнизонов. Ага! Возможно, и в других случаях происходило нечто подобное. Чтобы я сам подумал, наблюдая за маневрами невесть откуда появившейся радиостанции? Вот она внезапно перемещается, и почти сразу же следует целая серия катастрофических нападений и обстрелов на территории Южного Вьетнама. Станция тут же меняет свое местоположение и вновь происходит нечто неординарное, вроде того, как за несколько дней северяне сбивают чуть ли не десяток стратегических самолетов. Причем сбиваются они в той самой провинции, куда наша станция недавно и переместилась». Посчитав, что установили определенную взаимосвязь между совершенно не связанными событиями, американская разведка начинает как-то противодействовать нашей бурной деятельности. Но все попытки подавить передатчик с воздуха ни к чему не приводят, лишь растут потери самолетов и пилотов. Специально засланная разведгруппа исчезает при невыясненных обстоятельствах. И что самое неприятное, оператор северо-вьетнамской станции ведет себя просто нагло, если не сказать по-хамски. Где это видано, чтобы явно военный и постоянно действующий передатчик никогда не менял ни свой позывной, ни время выхода в эфир? Это вообще нонсенс, особенно во время военных действий. Если передатчик относится к государственным спецслужбам, то он просто обязан периодически изменять и то, и другое. А те передатчики, что принадлежат гражданским госструктурам, как правило, стоят на месте и непрерывно работают большую часть суток. Следовательно, и наш стиль работы, и весь окружающий его антураж был на взгляд противной стороны достаточно подозрителен. Значит, вот откуда столь сильное стремление стереть нас в порошок. Вот откуда массированная бомбардировка, последовавшая буквально через четверть часа после начала очередного радиосеанса.
— Эй, заснул, что ли? — услышал я явно обращенный ко мне вопрос.
Поднимаю голову.
— Подруга твоя пришла! — указал Иван пальцем куда-то за мою спину.
Я обернулся. У въездных ворот я увидел Лау Линь, деликатно машущую мне рукой.
— Пока, парни, — отставляю я миску, — вы уж как-нибудь дальше без меня справляйтесь с ужином…
— К утру не забудь прийти, — кричит мне вдогонку Камо, — а то подъем пропустишь.
— Куда пойдем? — подхватываю я девушку под руку, — вокруг ведь так темно, что недолго свалиться в какую-нибудь канаву.
— Что есть такое канава? — интересуется она.
— Длинная яма, — уточняю я, — ручной или машинной копки. А еще есть траншея, окоп, капонир, ячейка, землянка…
— Ваш язык такой сложный, — сетует она, — столько похожих слов, а значение у них разное. И наоборот, слова разные, а означают одно и то же.
— Ничего подобного, — возражаю я, — у нас как раз все ясно и понятно. А вот китайский язык, по-моему, выучить совершенно невозможно. Попробуй сама и убедишься.
Лау Линь тихо смеется.
— Мне китайский учить не надо, — это же мой родной язык.
— Не может быть! — поражен я. — Что же ты здесь делаешь? В смысле, почему живешь во Вьетнаме?
— Так уж получилось, — пожимает она плечиками. — Мой папа родом из Кантона. Он окончил там педагогический университет и приехал сюда. Сначала вроде как на практику. Потом познакомился с моей мамой. Она была у него студенткой. Мама происходит из очень уважаемого, древнего вьетнамского рода. Как это на русском? А, вспомнила, из знатного. Вот так он здесь и оказался. Потом родился старший брат, а потом и я. Так что китайский я знаю вот с такого возраста, — развела она руки.
— А еще какие языки ты знаешь? — тут же поинтересовался я.
— Еще конечно же французский, — принялась загибать она пальцы. — Все вьетнамские аристократы говорят по-французски. Потом, в восемь лет, я начала изучать немецкий. Рядом с нами поселилась семья из Кельна. Глава семьи был старшим механиком машиностроительной фирмы и привез в нашу страну оборудование для текстильной фабрики. У него были и дети. Мальчишка лет пяти и светловолосая девочка, Эльза. Ей тогда было около двенадцати. У них во дворе был небольшой бассейн с фонтаном, и мы с ними возились в нем целыми днями. Сам герр Зимхольд очень любил смотреть на нас. Он садился под навес, голые ноги опускал в таз с холодной водой и часами смотрел, как мы играем. Слуга приносил ему из магазина напротив ведро со льдом, в котором стояли бутылки с пивом. Ко мне он очень хорошо относился. Правда, никак не мог запомнить моего имени и почему-то все время называл меня Маугли. А когда мне было четырнадцать, мы переехали в другой дом. В нем было несколько квартир и в одной из них жил папин коллега из Индии. У того был очень красивый сын…
Лау Линь кокетливо отвела в сторону ниспадающие на ее щеку волосы и взглянула в мою сторону, явно ожидая моей реакции. Но я только плотнее прижал ее руку к своему боку.
— Так вот, — продолжила она, — Джанбо был очень красивый парень. Кудрявый, с большими темными глазами, длинными ресницами, такой смуглый. А зубы его даже во тьме светились… Но я никак не могла с ним завязать знакомство, потому что не знала языка. Пришлось срочно выучить. Я училась как одержимая. За три месяца прошла курс начальной школы, но пока я занималась, красавчик Джанбо уже успел подружиться с другой девушкой, из французской миссии. И языковый барьер там был совершенно не при чем. Они как-то договаривались без слов.
Она некоторое время шла молча, бесцельно водя лучом фонарика по дорожке. Я отпустил ее руку и бережно обнял за плечи. Она не сопротивлялась и, наоборот, как-то более доверительно ко мне прижалась.
— А что же было потом? — проворковал я.
— Потом все было не так интересно. Началась война, постоянные переезды с места на место и прочие неприятности. Папа, а он у меня очень прозорливый человек, сказал, чтобы я учила русский язык. Хотел, чтобы я могла работать переводчицей где-нибудь при вашем представительстве. Когда в Ханое появились ваши военные, возникла потребность в переводчиках.
— И что же тебе помешало?
— Да так, — голос девушки несколько упал, — мне… я предпочла отбывать воинские повинности с оружием в руках.
— Но почему же? — удивился я.
— К смешанным бракам здесь совсем не такое отношение, как в вашей стране, — ответила она как бы через силу. — Ведь Китай раньше осуществлял владычество над вьетнамскими народами. И поэтому до сих пор китайцев здесь как бы недолюбливают. А таких, как я, э-э-э полукровок, в некоторых провинциях вообще презирают. Любопытно знать, — заглянула она мне прямо в глаза, — а в СССР тоже есть презираемые народы?
— Да ты что! — воскликнул я, задетый таким совершенно нелепым намеком. — У нас даже и деления по национальностям, собственно говоря, и нет. То есть в паспортах пишут, кто у нас какой национальности, но, но существу, это дела не меняет. У нас все равны и одинаковы. Да и какой смысл делиться? В моей стране этих самых национальностей чуть ли не 150. Как выбрать кого-то плохого? Нет, у нас все равны.
— А пошли купаться, — вдруг остановилась она посереди дороги.
— Ночью? — удивился я.
— Ты что, никогда не купался по ночам?
— И куда же мы пойдем? Море далеко, а речка здесь слишком маленькая.
— Она не такая уж и маленькая. Есть место, где она даже немного разливается и на ее поворотах есть довольно глубокие места, не знаю точно, как они называются по-русски.
