Медленно бреду по заснеженной, почти пустынной улице. На углу останавливаюсь в нерешительности. Направо — обратно в школу. Налево — домой. Но чем я могу утешить Рину?
А что, если посоветоваться с Иваном Севастьяновичем? Не придумает ли он что-нибудь? Но что он может сделать? Запасов у него нет. Вот разве по части обмена подскажет какой-нибудь выход — все-таки у него жизненный опыт более богатый.
Схожу! Тем более что до работы Ивана Севастьяновича недалеко: от Обводного по набережной в сторону железной дороги. После того как перестали ходить поезда, Иван Севастьянович стал слесарем. Еще с конца сентября он работает в ремонтной мастерской. Там чинят оружие, покалеченное на фронте. Раза два мне пришлось там бывать.
Стучу в дверь проходной, посреди которой — наглухо закрытое окошечко. Оно отворяется, мне видны внимательные глаза, давно не бритое, исхудавшее лицо.
— Кого?
Я называю.
— Обождите.
Окошечко захлопывается.
Минут через пять из дверей проходной появляется Иван Севастьянович. Выслушав меня, говорит в раздумье:
— Ну это, парень, трудно сообразить. Разве что только свое отдавать… Да отдать-то нечего…
Но вот Иван Севастьянович, помедлив, говорит:
— Есть возможность вам на мясе продержаться до новых карточек.
— На каком мясе?
— На собачьем.
Предложением Ивана Севастьяновича я удивлен. Раздобыть собаку на пищу — редкая удача, и немало в городе людей, которые такой удачи ищут. Я видел не раз на стенах и заборах наивные объявления: «Возьму собаку на воспитание» — воспитание следует понимать как питание — не собаки, а «воспитателя».
— Есть у нас тут одна собачка, — поясняет Иван Севастьянович. — В котельной спасается от холода, а питается — кто ее знает чем. А может, и ничем — отощала страсть. Истопник от жалости на нее смотреть не может, давно предлагает: «Возьми, чтоб не мучалась». Хотел я взять и с вами поделиться, да раз такое дело — забирай ее полностью!
Я, не долго думая, согласился. Через несколько минут Иван Севастьянович вывел на веревочке серую вислоухую дворнягу, на ее боках даже сквозь свалявшуюся шерсть были заметны ребра — шкура висела на ее хребте, как пустой мешок на палке, продетой внутрь. Иван Севастьянович передал мне веревочку. Дворняга стояла спокойно, поглядывая на нас. Видно было — она привыкла доверять людям, видеть в них своих друзей. А я собираюсь ее съесть.
— Как зовут? — спросил я Ивана Севастьяновича.
— Вентиль, — улыбнулся он. — Так его истопник окрестил. Он его еще щеночком к себе в котельную взял, там и вырастил.
— Пошли, Вентиль! — я потянул за веревочку. Вентиль, оглянувшись на проходную, словно попрощавшись с родным домом, послушно затрусил за мной.
Я вел Вентиля, а в голове все беспокойнее шевелились мысли, а как все-таки воспримет Рина мое появление с этим псом? Одно дело понимать и признавать возможность и полезность употребления собачины, а другое дело — резать живую собаку, потрошить ее, обдирать шкуру и разделывать собачье мясо. Согласится ли Рина на все это? А собаку-то я уже веду…
Во мне тогда пошевелился страх: а смогу ли справиться с обязанностями живодера и мясника?
От одной мысли, что мне самому придется перерезать горло этому доверчивому Вентилю, который так послушно идет за мной, — от одной этой мысли мне самому уже было нехорошо. А потом сдирать шкуру, взрезать живот, выгребать внутренности. Бр-р!
Мне не приходилось ни разу в жизни даже курице отрубить голову, а тут вдруг… К тому же я очень люблю собак, и если бы не наша многолюдная квартира, где общественное мнение яростно настроено против любого представителя животного мира, за исключением общепризнанного коммунального кота Федосея, я давно бы завел себе какого-нибудь пса — если, бы, конечно, не возражала и Рина. Но для нее всякое домашнее животное — это прежде всего носитель инфекции. В этом я с нею согласен, по ведь носитель инфекции — это не обязательно, а вот носитель радости — это уже непременно.
Но это я сейчас так размышляю. А в те минуты, когда вел обреченного на заклание Вентиля, ни о какой радости и мысли не было, весь я был охвачен одной тревогой: как заставить себя сделать то, на что рука не поднимается.
Погруженный в эти волнения, я не сразу заметил, что веревочка, которую я держал в руке, ослабла. Пес, до этого тащившийся позади меня, почему-то порезвел, трусил теперь бок о бок со мной, и я чувствовал, как его морда временами касается моего пальто. Я поглядел — пес косит глазом в мою сторону, словно чего-то ждет. Неужели он почуял для себя недоброе?
Жалость к этому несчастному, обреченному псу заставила меня остановиться. Сразу остановился и Вентиль. Он как-то нервно, подергивая носом, посмотрел мне в бок, облизнулся, еще раз облизнулся… и, повернув ко мне морду, посмотрел на меня такими просящими голодными глазами, что я сразу догадался: хлеб! Он же почуял в моем кармане хлеб — тот самый кусочек, который я так тщательно завернул в бумажку, чтобы не потерялось ни крошки!
Как мне хотелось бы накормить этого голодного пса! Накормить, а не вести его на съедение!
Но обстоятельства были сильнее моих желаний. Я потянул за веревочку, сказал собаке, чувствуя себя перед нею виноватым:
— Пошли, Вентиль.
Пес более не принюхивался к моему карману. Видно, понял, что я не поделюсь с ним своим хлебом. Шел понурив голову, с большими опущенными вниз лохматыми ушами, словно бы всем видом своим говоря: «Что ж поделаешь? Судьба…»
Я не выдержал, остановился. Снял с собачьей шеи петлю, махнул рукой с зажатой в ней веревкой:
— Иди обратно! — и быстро зашагал.
Пройдя несколько шагов, я оглянулся. Вентиль тихо, как бы робея, трусил следом за мною.
— Иди, иди! — снова махнул я ему рукой. И уже с другой тревогой подумал: «А что, если он за мной увяжется? Ведь со мной хлеб…»
— Пошел обратно! — крикнул я, стараясь, чтобы мой голос прозвучал как можно более сердито, и прибавил шагу.
Но Вентиль продолжал идти за мной. Я взмахнул веревкой.
— Вот я тебя! — Он остановился. Я бросил в него веревку: — Уходи! — и быстро пошел, почти побежал.
Вентиль наконец-то понял, что я хочу с ним расстаться. Да и недолгой была его привязанность ко мне — она держалась только на запахе хлеба, на запахе, который теперь уже не достигал его обоняния.
Оглядываясь на ходу, я видел: Вентиль постоял, постоял, видимо, в смутной надежде понюхал лежащую возле него веревочку и, повернувшись, потрусил обратно — мы отошли от проходной всего на полквартала.
Уже после я узнал от Ивана Севастьяновича, который тоже, в конце концов, отказался от мысли освежевать этого пса, что Вентиль так и сдох в котельной, несколькими днями пережив истопника — своего воспитателя и хозяина.
Уже сгустились сумерки, когда я подошел к нашей школе. В учительскую заходить не стал, прошел прямо в спальню к своим ребятам. Они — кто сидел, подняв воротник шинели, кто лежал одетый, забравшись под одеяло, шлемы почти у всех были застегнуты наглухо: батареи хотя еще и грели, но чуть-чуть. При тусклом свете двадцатипятисвечовой лампочки — в нашем здании каким-то чудом еще работало электричество — ребята читали учебники, готовились к завтрашним урокам.
Мы все время внушали ребятам, что чем более заняты мысли каким-нибудь делом, тем менее ощутим голод. Но дает себя знать истина, заключенная в пословице: «Голодное брюхо к учению глухо». Ребята читают, однако мало что остается у них в головах.
Еще вчера я объявил своим юным батарейцам, что сегодня будем уплотняться. Они охотно откладывают учебники, когда я предлагаю им немножко согреться.
Моя «батарея» занимает две большие смежные комнаты. Теперь она будет занимать одну — мы надеемся, что от этого станет вдвое теплее.
Под моим руководством ребята стаскивают в одну из спален все кровати из другой, выносят в коридор тумбочки: их уже негде вместить, потому что кровати мы вынуждены ставить впритык одна к другой, так что остаются узенькие, едва протиснуться, проходы, да и то не везде.
Я не только распоряжаюсь, где что поставить, но и сам таскаю, и на время этой суеты как-то отвлекаюсь от беспрерывно точащей меня мысли о карточках.
Наконец-то работа окончена. Через час ужин, на который я обязан вести своих юных артиллеристов.
Пойти передохнуть в учительскую или побыть с ребятами? Но пусть они дальше устраиваются по-новому сами — им еще хватит дела: кто-то хочет поменяться местами, чтобы кровать стояла с кроватью приятеля рядом, надо разложить на подоконниках книжки, ранее лежавшие в тумбочках, застелить заново постели…
Управятся и без меня.
Я вспоминаю о деле, которому отдаю в школе свободные минуты. В нем мне иногда помогают добровольцы из моей батареи.
Но на этот раз я хочу заняться этим делом один.
