— Вы думаете? — слышалось чье-то змеиное шипение. — А эта её скандальная история с Гумбергом?
— В чём дело?
— Как в чём дело?.. Так вы ничего не знаете! Здесь еще, в Петрограде, у неё был с Гумбергом флирт… Да-да, был! Эти прогулки верхом в лес… Ну а потом, уже на войне, Тамара очутилась у него в плену. Вы понимаете, какой это был плен? Я думаю, они оба, и завоеватель, и пленница, даром не теряли время…
— Может ли быть?..
— А почему и нет? Почему не может? Тем более, так легко сослаться на… на то, что Гумберг принудил ее силой отвечать на его не совсем скромные ласки…
Обработав невесту, принимались за жениха.
— Каулуччи!.. Каулуччи!.. С ним много очень уже носились. Избаловали его не в меру. А что такое Каулуччи, в сущности? Маркиз? Так в Италии голодных маркизов угол непочатый на каждом перекрестке. Мне во Флоренции один маркиз с этакой звучной, трехэтажной фамилией порнографические карточки предлагал купить…
— Но Каулуччи богат, носит блестящий мундир, порнографическими карточками не торгует, и там, где-то на Комо, или на другом озере, уже не помню, у него есть старый фамильный замок.
— А кто гостил из наших знакомых в этом замке?
— Не знаю… Но так говорят…
— Мало ли, что говорят. Вообще это сухая бессердечная натура. Вы помните, отравилась из-за него в прошлом году Лиля Бакастова.
— Лиля Бакастова? Но, кажется, она отравилась совсем по другой причине.
— Это кажется… Настоящая же причина — именно Каулуччи.
И так без конца перемывались косточки влюблённых. И они знали это. Сонечка Эспарбэ, нет-нет, возьмёт и проболтается… Но и маркиз и Тамара презрительно улыбались. Пусть. Про кого не говорят дурного в обществе? Про всех! Кто на виду и заметен. Исключение — все тусклые, серенькие. Их снисходительно называют "милыми".
Назначен был день свадьбы на десятое января. Оставался еще месяц. Княгиня-мать дала свое согласие. Одно лишь смущало ее: со смерти старого князя и полугода не прошло. Удобно ли так торопиться?
Но дочь сразила княгиню.
— Мамочка, это при обычных условиях. А теперь — военное время.
— Да, теперь военное время, — согласилась княгиня, вздохнув.
К Рождеству подъехал брат Василий. Дом оживился громким голосом офицера, не успевшего отвыкнуть от зычной команды под открытым небом. Брат навёз с собою новых трофеев: палашей, сёдел, касок, винтовок…
Подвижная хохотунья Сонечка вечером, в первый день праздника, нагрянула к Насакиным с целой ватагою ряженых. И странно звучали под масками голоса всех этих коломбин, средневековых пажей, испанок и мушкетёров. Бедуин весь в белом подсел к роялю и ударил по клавишам!.. Начались танцы.
Бедуин в маске, с бородою, оказался юношею Малицыным, Сонечка, не вытерпев, разоблачила его. Сама же Сонечка была маркизой в напудренном парике, и, когда сняла маску, на её розовых щёчках сидело по черной мушке.
За несколько дней до свадьбы все с ног сбились: ездить каждый день в город, по магазинам, портнихам и модисткам было трудно. И вся семья Солнцевых-Насакиных перекочевала на время в город, сняв несколько номеров подряд в "Семирамисе".
Было весело, шумно, хлопотно. По нескольку раз в день приносились отовсюду большие картонки, пакеты.
К этому времени подъехали из Варшавы и тоже остановились в "Семирамисе" Вовка с графиней. Ирма успела расцвесть и похорошеть пуще прежнего — Флуг не омрачал больше её спокойствия.
Василий устроил в своей комнате целую походную канцелярию. Наиболее почётным гостям писал собственноручные приглашения. На нём лежала забота о шаферах и обо всей декоративной стороне свадьбы.
— Надо, чтоб это здорово было расписано в газетах!
Он вспомнил Бориса Сергеевича Мирэ и позвонил ему. Мирэ был уже редактором газеты "Четверть секунды". Они встретились за обедом в ресторане отеля. Василий благодарил Бориса Сергеевича за его телеграмму в четыреста тридцать два слова и за фельетоны.
— Пустяки! — улыбался Мирэ. — Это мой долг! Вы уничтожили такое опасное чудовище, как этот Флуг, и ваша заслуга, князь, велика. Более, чем велика, она громадна! Что же касается свадьбы, мы ее подадим, как следует. Я завёл в своей газете отдел светской хроники. Совсем на других началах, нежели в остальных газетах. Хороший тон, чуждый лакейства. У меня великолепный хроникёр. Сам человек общества.
Венчались у Исаакия. Зимний день переливался в сумерки. Эти сумерки тихо и загадочно струились в громадное окно. Мерцали свечи, озаряя золотое шитье камергерского мундира Леонида Евгеньевича Арканцева. Он был посажёным отцом невесты. Сияли звезды почтенных седых генералов. К маленькому столику с раскрытой книгой подходили шафера, и молодой священник с бородкой вежливо указывал пальцем, где надо расписаться, Приехал жених в защитном кителе с Георгием и красным Анненским темляком.
Невеста, вся в белом и с флер-д’оранжами была очаровательна, блистая свежей молодостью и яркостью коралловых губ. В зелёных глазах появилось какое-то новое выражение. Сонечка поцеловала подругу и не могла удержаться от слёз. Шепнула на ухо Маре:
— Ты должна первой вступить на коврик!
Мара думала об этом, но когда пришло время, — позабыла.
Распахнулись царские врата. В запрестольное окно глядел уже сгустившийся вечер. И что-то мистическое было в этих тускло-серебристых потемках… Словно одинокий глаз судьбы молодых, затаившись, не мигая, наблюдал эту пару, стоявшую на самом рубеже своей новой жизни…
Чистым и тонким дискантом заливались крошки-певчие в длинных до пят епанчах. Мощно гремели голоса небритых скучающих басов.
И когда все кончилось, первым подошёл поздравить племянницу в великолепных своих "валуевских" надушенных бакенах Арканцев. И тотчас же, взглянул на часы и перемолвившись парою тихих фраз с Вовкой, исчез. Он успел загодя извиниться перед княгиней, что не может быть на свадебном обеде. Он торопился на экстренное заседание дипломатов союзных держав.
И странно было с непривычки слышать Тамаре, когда поздравлявшие называли ее маркизой. Теперь у неё другая фамилия, другой титул. И все пойдёт совсем-совсем по-другому…
Вереница автомобилей, карет и простых извозчичьих саней потянулась от гранитных лестниц Исаакия к "Семирамису".
В громадном кабинете, где уже был накрыт обеденный стол, молодых поздравляли морсом и минеральной водой за отсутствием шампанского. И все возмущались тем, что даже в такой торжественный момент нельзя выпить вина. Особенно Василий не унимался. Он потребовал на цугундер юркого, любезного директора, с наполеоновской бородкой.
— Неужели нельзя? Ну хоть полдюжины всего…
— Увы, ни одной бутылки. Запрещение во всей своей строгости…
— Это безобразие, это чёрт знает что! — негодовал Василий. Но волей-неволей пришлось ограничиться сухарным и клюквенным квасом, "нарзанами" и "ессентуками". Все же обед прошёл весело, и такие говорились тосты, как если б в бокалах искрилось холодное, иглами пронзаемое вино.
В конце обеда Василий куда-то исчез, куда-то съездил на автомобиле и вернулся с видом счастливого заговорщика и с таинственным ящиком, который велел поднять к себе, наверх.
Он подоспел уже к кофе и говорил соседям:
— А все-таки у нас будет шампанское. Мы его разопьём там, наверху, у себя!
Каулуччи остался с женою вдвоём. Он привлёк ее к себе, нежно и мягко.
— Ты счастлива, Мара?
— А ты?
— Можно ли спрашивать… А помнишь тогда, в аллее?..
— Помню! На всю жизнь помню!
И она прильнула к его груди своим вспыхнувшим и смутившимся личиком…
Вовка после нескольких бокалов шаманского, выпитых там, "наверху", вошел к Ирме. Из-под тяжелых томных век она смотрела на него с любовью своими восточными глазами.
— Уже? Я соскучилась по тебе!..
— Уже!
— Какой ты интересный сегодня… Тебе идет фрак.
