– Эстетствуешь? – осведомился Дидье.
– Отстань.
Главачек заметил:
– Запахнет скоро, на такой-то жаре. Вон как слева тянет.
Слева, где валялось множество вчерашних трупов, в самом деле тянуло сладковатой удушливой вонью. Хорошо знакомой, но, как и раньше, едва выносимой.
– А вот и мушки появились, – сказал Дидье, показывая на пару залетевших в воронку насекомых, отливавших противной зеленью. – Откуда только берется эта мерзость? Самозарождаются, что ли?
Поверху коротко свистнули пули. Разрывая воздух, в розовеющей вышине пронесся русский снаряд.
– Тяжелая гаубица, – определил на слух Дидье. – Как же мне всё надоело.
– Не рано ли надоело? – спросил его старший ефрейтор, поеживаясь от малоприятного шума.
– В самый раз. Это ты здесь человек новый. Так что любуйся пейзажами, вслушивайся в звуки и внюхивайся в ароматы. Пока цел.
Широко зевая, продрал глаза Отто Браун. Непостижимым образом наш пулеметчик исхитрился хоть и недолго, но все же вздремнуть. В глазах его мелькнула тревога. Он не узнавал антуража, которого при свете дня еще не видел.
– Где мы, ребята?
– Все в той же жопе, – успокоил его Дидье.
– А-а, – помотал головой Отто. – А этот уже того? Господи, до чего же мне всё обрыдло.
– И ты туда же, – ухмыльнулся Хайнц. – То ли дело Главачек. И сам хорохорится, и меня воспитывает.
– Ему положено, он у нас тут самый главный. Если не он, то кто же?
Главачек было нахмурился, но по недолгом размышлении предпочел не отдаляться от подчиненных.
– Да нет, парни, мне тоже всё осточертело. Если по-честному.
– То-то, – удовлетворенно заключил Дидье и приложился к фляжке.
Где-то в правой стороне, довольно далеко от нас, быть может, за два или три километра, начали рваться снаряды различных калибров. Сначала отрывисто и резко, а потом сливаясь в сплошной тяжелый гул.
– Наши?
– Вроде бы русские. Хотя черт их там разберет. О, слышите, вроде пехота пошла.
– Иваны?
– Похоже, они.
– Нам-то что?
– А если и здесь пойдут?
Мы осторожно заняли позицию у западного края нашего малого редута. Браун сокрушенно сообщил, что патронов к его машинке не осталось почти совсем. И вообще, пора сматывать удочки.
* * *
А потом всё пошло обычным порядком. По фронту завыла наша артиллерия, русские позиции вздыбились, солнце померкло, стало трудно дышать от пыли, и на смену трупному запаху вновь пришли ароматы тротила и тола.
– Рвать надо отсюда! – настаивал Браун.
Но Главачек предпочитал отсиживаться на месте. Трудно сказать, кто был более прав. Находиться в опасной близости к уничтожаемым русским позициям было смертельно опасно, но оказаться на открытой местности было еще опаснее и еще смертельнее. По счастью, снаряды взметали землю в достаточном отдалении, и на нас лишь изредка сыпались разлетавшиеся при взрывах камушки и песок. Один раз, правда, свалился вырванный с корнем куст. Прямо на ноги Брауну, который ругался потом целых десять минут. Без особой причины, поскольку ущерба совсем не понес.
Я косился на часы безо всякого интереса. Просто по привычке, не обращая внимания на стрелки. Четвертый час перетек в пятый. Пятый в шестой. Уши заложило, забило пылью, появились самолеты. Они шныряли небольшими группами и освобождались от груза не в один прием, как обычно, а постепенно, раз за разом пролетая там, где должны были находиться окопы русских.
Нас обнаружил Греф – его башка в родном германском шлеме нарисовалась над краем воронки.
– Живы, черти? А мы-то с Вегнером вас похоронили. Короче, накапливаемся здесь, готовимся к атаке. Сигнал – красная ракета и свисток. Вы на левом фланге роты. Уяснили? Как у тебя с патронами, Браун?
– Надо подкинуть.
– Будут. Кто вторым номером?
– Сегодня я, – предположил Дидье.
– Валяй.
Мы так и не узнали, как наш взводный провел сегодняшнюю ночь и одни ли мы были такими счастливцами. Потом появился Вегнер, повторивший сказанное Грефом и сделавший ряд уточнений. Затем подтащили патроны. После этого мы ждали еще пару часов. И признаться, не сильно огорчались из-за промедления.
* * *
Атака на русскую высоту повторялась трижды и трижды была отбита. Нас поливали пулеметным огнем из дзотов, расстреливали из винтовок, прижимали к земле, выбивали тяжелыми минами. Мои часы разбились вдребезги; я, как вчера, утратил чувство времени. Есть не хотелось, но жажда была колоссальной. Несмотря на померкшее небо, пе́кло осталось пеклом. «Наши стрелы затмят вам солнце», – сказали спартанцам мидяне. «Будем сражаться в тени», – ответствовал царь Леонид. Проку от этой тени не было совершенно.
Мы закрепились на русском гребне только с четвертого раза. Остатки роты спешно залегали в засыпанных окопах, среди изломанных кустов, у искореженных, обгоревших деревьев. Всё вокруг было завалено гильзами – пулеметными и винтовочными, красными и желтыми, вдавленными в землю, катавшимися под животом, скользившими под каблуками. Неподалеку от меня из перепаханного грунта торчала нога в ботинке, практически белом от пыли – как и мои сапоги.
Появились первые слухи. В полку погиб командир батальона, по счастью, не наш. В батальоне убиты двое командиров рот. Сколько убито и ранено взводных, не сообщалось, но их было много. Нам повезло, наши ротный и взводный были пока при нас.
Ближе к вечеру я смог перекусить – без аппетита, подражая остальным. Сосал сухари, рвал зубами безвкусную, твердую, как камень, колбасу и вглядывался в дымное облако в ложбине перед собой. Слева, с высоты, захваченной нашими накануне, по русским открыли огонь реактивные минометы. Мы ожидали контратаки.
Дидье, придерживая ленту пулемета Отто Брауна, доверительно мне сообщил:
– Сердцем чувствую и еще кое-чем – если не деревянный крест, то знак за ранение нам обеспечен. Всю жизнь мечтал стать героем.
Вскоре нас стали забрасывать минами. Не очень долго, боеприпасов русским недоставало. Потом ударили пушки. Земля взметнулась спереди и сзади. В носу запершило от запаха жженого пороха. Еще и еще… На нас понеслась пехота. Как и вчера, с криком «ура», штыками и ручными пулеметами – но в гораздо большем числе. Однако нас сегодня тоже было больше, две роты, третья и вторая. С нами были наши минометы и артиллерийские корректировщики.
Браун свирепо повел стволом тридцать четвертого, и первые русские повалились на землю. Прочие продолжили свой обреченный бег. Я лихорадочно ловил их фигуры на мушку и давил указательным пальцем на спуск. К устилавшим землю гильзам стремительно добавлялись мои. Я не заметил, как сменил обойму. Лежавший рядом Каплинг издал нечеловеческий крик. Его отбросило назад, из перебитой артерии ударила кровь. Ее надо было остановить, но я не мог отвлечься ни на миг. Русские падали, одни были подстрелены, другие залегали, снова вставали, снова падали, и вставало их меньше, чем падало, и надо было стрелять, стрелять, стрелять…
Они отступили, и я кинулся к Каплингу. Он был уже мертв, рот был открыт, как у Йозефа Хольцмана, на губах пузырилась пена. Кроме него во взводе было ранено трое, один тяжело, в желудок. Слегка зацепило Грефа, и он, ползком инспектируя подразделение, страшными словами костерил комиссаров и жидовских ублюдков.
Дидье повернулся ко мне. С трудом дыша – но не забывая о соподчинении простых предложений в составе сложного – объявил:
– Количество героев увеличивается, причем с обеих сторон. Что до нас, мы пока остаемся в числе обычных смертных, о чем лично я нисколько не сожалею. Что скажет коллега?
У меня хватило сил только на лапидарное «да».
* * *
Артиллерия снова ровняла русские траншеи с землей. Их батареи на время замолкли. Самолеты висели над окопами, уничтожая всё, что имело наглость подняться навстречу противнику. Мы, петляя в остатках подлеска, продолжали неторопливое движение вперед.
– Я нахожу, что нас пора сменить, – сказал Дидье, упав после перебежки за изломанным кустом рядом со мной и Брауном. – Для чего, черт побери, нужны вторые эшелоны?
Отлежаться нам не удалось. Саперы подорвали дзот, и рота кинулась в атаку, добивать отступающих русских. Дошло до рукопашной. Нам повезло, мы оказались в отдалении, но третьему взводу порядком досталось. Русские пехотинцы, израсходовав патроны, затаились в оставшихся от траншеи ямах и с ревом вырвались наружу, когда там оказались наши. Командир взвода, лейтенант Мюленкамп убит был на месте, буквально растерзан штыками, несколько человек были зарублены и зарезаны лопатками, остальные поспешно схлынули, даже не попытавшись отбиться огнем. Прежде чем Браун установил пулемет и выпустил первую очередь, я успел заметить, как русские, попадав на землю, хватают немецкие винтовки и роются в подсумках убитых, извлекая оттуда обоймы.
Что было потом, я не помнил. Мы стреляли, перебегали, переползали, вперед, назад, вперед. У меня закончились патроны. Третий взвод – ему не везло сегодня – нарвался на русские пулеметы и был почти до конца истреблен. Мы начали отходить, по большей части ползком, издирая штаны о корни сваленных деревьев и покрывавшие землю осколки. Грефа второй раз ранили, на сей раз достаточно сильно, чтобы надолго лишить желания проклинать жидов и комиссаров. Вернувшись на гребень занятой ранее высоты, мы снова залегли среди знакомых гильз и обгоревших кустов. Неутомимая авиация занималась привычным делом, кроша и уничтожая неубывающих русских.
