Мне очень жаль Бернда. Теперь уж никто не принесет ему хлеба.
— Да, я уезжаю вместе с активом в Иваново, — сообщаю я знакомому офицеру из Мёрса.
У него никак не укладывается в голове, что я вот так вдруг оказался в активе. Он всегда считал меня порядочным человеком.
— Вот товарищ фрау Ларсен вполне разумная женщина, с ней можно разговаривать как с дамой, но остальные просто идиоты! — сказал он мне как-то раз.
— Да, я уезжаю с ними в Иваново. И если мы позднее увидимся в Мёрсе…
— Я даже не знаю! — говорит офицер.
— Увидимся, увидимся! — уверенно говорю я. — «Отдельно маршируют…»
И потом приходит время и нам отправляться в путь. Нас тринадцать человек. И еще несколько, которые, согласно особому приказу, должны прямо из Москвы отправиться домой на родину.
Среди них находится и Геза, чемпион по бильярду. И еще один военнопленный из Австрии, который несколько лет отсидел в немецких концентрационных лагерях. Наконец после двух лет нахождения в русском лагере для военнопленных закончилась проверка его документов. Теперь он поедет домой.
Но пока мы готовимся к пешему переходу из поселка Талицы, из 165-го лагеря, в город Вязники, который находится в сорока пяти километрах отсюда за большим лесным массивом.
И на этот раз я тоже оглядываюсь назад, когда наша группа преодолевает большую равнину. Все выглядит точно так же, как и год тому назад, когда я прибыл сюда поступать в антифашистскую школу. Все утопает в снегу. Над лагерем то тут, то там поднимаются густые клубы дыма. Мне знаком каждый корпус. Странно, но я растроган от того, что вижу все это в последний раз. Надеюсь!
Потом мы ускоряем шаг. Наш багаж везут следом на лошади, запряженной в сани.
Наш сопровождающий — о конвое в нашем случае не может быть и речи — идет как бы отдельно от остальных. Да и мы в нашей группе все больше и больше обособляемся друг от друга. Каждый идет как бы сам по себе.
Мы делаем короткий десятиминутный привал у входа в бревенчатую избу, стоящую на берегу лесного озера, прекрасного, как в зимней сказке. Быстро проглатываем несколько ломтиков замерзшего хлеба. На улице тридцать градусов мороза. Когда становится совсем темно, мы совещаемся, не переночевать ли нам в единственной деревне, которая лежит у нас на пути.
На безоблачном небе ярко сияет луна. Мне пришлось уже два раза стягивать рукавицу, чтобы растереть нос. Он стал уже белый как полотно.
Но в деревне нас нигде не захотели принять на ночлег. Они сказали, что это строго-настрого запрещено!
Итак, шагаем дальше!
Один из пожилых активистов от холода падает в обморок.
Решено, что более выносливые идут вперед и не ждут остальных. Место встречи Вязники!
С пятью другими активистами я шагаю во главе колонны.
В свете луны мы постоянно осматриваем друг друга, не побелел ли нос. На таком морозе для этого достаточно и полминуты!
Мы шагаем все быстрее и быстрее.
— Нам в любом случае пришлось бы пройти этот отрезок пути, если бы нас отправили домой, — утешаем мы друг друга.
Это похоже на какую-нибудь полярную экспедицию.
Когда мы видим огни Вязников и спускаемся в речную долину, один из нас говорит:
— Так же было и в Сталинграде. Точно такое же жуткое чувство!
Однако мы благополучно добираемся до города. Великолепные портреты Сталина в свете прожекторов. Красные транспаранты заранее прославляют выборы, которые проводятся в начале февраля.
Мы проходим под аркой ворот. Перед нами раскинулся двор, похожий на караван-сарай. Из подвала пробивается свет. Стоит глубокая ночь. Там организовано фабричное производство сушеного картофеля.
Да, они что-то слышали о немецких военнопленных, у которых здесь есть какое-то свое бюро.
Мы остаемся с работницами в помещении, где происходит сушка картофеля.
В тридцатиградусный мороз, без единого привала в тепле, мы прошли сорок пять километров за девять часов.
Мы счастливы, что добрались до первого пункта назначения. Как же здесь тепло! Мы разогреваем замерзший хлеб на горячей трубе, которая проходит над глубокой темной шахтой. Неловким движением я нечаянно сталкиваю в шахту пятьсот граммов хлеба сталинградца.
Я сразу же отрезаю ему полбуханки из своих запасов.
— Бери, бери, у меня еще есть! — говорю я. Мы не какие-нибудь пленные, которые не знают, как себя вести. Мы придаем большое значение тому, чтобы с самого начала у нас сложились наилучшие взаимоотношения.
На следующий день нам предстоит путешествие по железной дороге.
Мы целый день ждем нужного поезда в переполненном зале ожидания.
На расписании поездов дальнего следования я читаю: «Омск». Как будто Омск находится где-то совсем рядом! А ведь Омск — это уже Сибирь.
Слабоумная, женщина лет тридцати огромного роста, поет похабные частушки.
Потом мы наконец занимаем места в поезде. В необычно длинном вагоне скорого поезда. Такие же вагоны в Сибирском экспрессе.
Мы лежим на своих спальных местах, курим папиросы с длинными картонными мундштуками и фантазируем.
Вот в таком вагоне мы готовы объехать вокруг света.
В каждом городе мы давали бы представление.
Ведь среди нас есть и хорошие артисты.
А я бы все фотографировал.
На самом деле мы, конечно, хотим домой. Но поскольку мы не можем этого сделать, и это так типично для пленного — хотеть поскорее попасть домой, мы фантазируем о том, как бы мы путешествовали вокруг света.
Один из нас представляет, как устроил бы новую революцию в этой полудикой стране.
Ведь мы политическая экспедиция.
Другой описывает, как мы тайно перевозили бы оружие.
— Если бы у нас был выбор, лучше еще пару лет потратить на это и посмотреть мир, чем сейчас возвращаться домой! — считаем мы.
Потом под стук колес мы начинаем дремать.
Художник с готическим женским лицом.
Прюмке, добросовестный секретарь, который постоянно заботится о своем внешнем виде и о своих ногтях.
С нами едет и Карл-Хайнц Барденберг, талантливый актер и диктор радио. Всеобщий любимец всех пленных. Тут же и остальные. Переводчик. Старые коммунисты. Эксперты и активисты.
Из их рядов будет сформирован Центральный антифашистский актив всех лагерей для военнопленных в Ивановской области.
Старый актив в Иванове не справился с поставленными задачами.
И вот в этом скором поезде прибывает «новое правительство».
Когда мы поздно вечером прибываем в Иваново, на вокзале нас никто не встречает.
Это вокзал крупного города, солидное здание из стекла и бетона. Яркие дуговые лампы. По заснеженной привокзальной площади громыхает старенький трамвай.
Но лейтенанта Михайлова нигде не видно. А это было так важно. Дело в том, что лейтенант Михайлов — наш человек. Точнее говоря, это мы — люди лейтенанта Михайлова.
Он очень влиятельный человек. Я один раз видел его, когда обсуждал что-то в кабинете фрау Ларсен. Скупые движения. Очень деловой.
— Сидите! — сказал он мне по-немецки, когда я, согласно уставу, вскочил со своего места. По всей видимости, он был начальником фрау Ларсен. И вот уже несколько недель он находится в Иванове, чтобы по-новому организовать политическое воспитание военнопленных.
Это означает, что с 1 января 1947 года в лагерях для военнопленных на переднем плане стоит политическая сторона дела. Лейтенант Михайлов взял на себя ответственность вместе с отобранными им людьми навести порядок в Иванове.
А мы и есть отобранные им люди!
Но лейтенанта Михайлова нет и в управлении, административном здании МВД, так теперь называется НКВД.
Конрад, наш несгибаемый староста актива, и Грегор, наш переводчик, вошли в подъезд этого заслуживающего внимания здания, чтобы навести справки у дежурного.
Мы ожидаем их у стен красивого собора с пятью куполами, похожими на луковицы.
Время от времени мимо нас с грохотом проезжает трамвай. Улица, на которой мы стоим, очень широкая.
На нас поглядывают редкие прохожие, закутанные в меха и теплые платки. Падающий снег заставляет всех торопиться домой. Уже довольно поздно. Может быть, эти спешащие прохожие идут из театра. Как странно после стольких лет, проведенных в глуши, снова увидеть крупный город.
В лагере для военнопленных, работающих на заводе по выпуску машин для заготовки торфа, мы находим приют на одну ночь.
Словно гимнасты в цирке, военнопленные ловко взбираются на трехэтажные железные кровати.
Зато в помещении тепло. Правда, стоит сильный запах машинного масла и пота. После подъема почти каждые полчаса раздается пронзительный свисток старосты лагеря. А ведь сегодня воскресенье.
Строиться! Строиться! Строиться!
Но нас это не касается. Однако мы говорим:
