бы отчетливо сказать — чего именно. Просто новая тайна вошла в ее сердце. Был — и умер. В парке теперь она никогда больше не увидит нахохлившуюся мальчишескую фигуру с кисточкой в руках. Будут полыхать солнечные пятна на стволах деревьев, которые он рисовал, будут чирикать синицы и ветры наметать новые сугробы, а Вовки уж никогда теперь не будет.
Наверное, в те дни Зоя впервые подумала о том, что в жизни много необъяснимых странностей. Почему молодой умирает? Не на войне, не в бою. Почему существуют болезни, от которых нельзя излечить? Почему одному хорошо, а другому плохо? Тогда же ей показалось, что взрослые часто обходят эти вопросы или же просто недосказывают чего-то, не хотят говорить. Вопросы, вопросы…
— Ну ты подумай, Полина! — возмущалась соседка. — Ходила за этим местом в банке целый год. Все бумаги заполнила, и обещали мне: будешь у нас курьером. Я же тебе говорила: через день работа, и от дома недалеко. А вот тебе суприз — взяли там какую-то, пристроили.
— А ты бы к начальнику, — сказала возмущенно мать. — Что же, мол, вы хулиганничаете!
— Говорила. Что толку. Сожалеем, отвечают, и вообще гарантий не давали. Так и утерлась. Невезучая я, Полина, невезучая…
«Что значит везучая и невезучая? — думала Зоя, склонившись над своими тетрадками. — Откуда это начинается — с цвета волос и глаз, с того дня, как родился? Или это встречается потом в жизни? Один нашел, а другой нет. Почему?»
В декабре Вовка ходил со своими красками в парк. И в январе тоже. А в апреле умер. Почему?
— Весна, доченька, — объяснила дворничиха. — Весной люди чаще болеют. Земля отходит, и почки отрыгаются, всякое растение, березы. Зимой они умирали, а сейчас начинают жить. И какая болезнь была у человека и спала, тоже весной просыпается, и особенно в эту пору…
«Почему весной? — думала Зоя. — Ведь весной так хорошо. Все зеленеет, цветет, и солнце такое теплое. Птицы прилетают… Почему же люди так любят весну?.. Может, не знают…»
Испортилась колонка на улице. За водой теперь надо ходить целый квартал. Мать по этому поводу сказала:
— Вот речка никогда не ломается, бери, черпай. Течет себе…
«Действительно, даже подумать смешно, что Волга вдруг поломается. Что перестанут ходить пароходы и шнырять у берега байдарки. Сколько лет, а она все течет и течет. А если вдруг поломается — что тогда? Представить бы на минуточку, как будет все это выглядеть. Да нет, невозможно… Колонку сломанную легко можно представить, трамвай, бывает, сойдет с рельсов, вот еще когда в бане котел испортится и люди сидят намыленные, поджидая горячую воду… А Волгу, как ни воображай, — нельзя. Ерунда получится…»
— Труд сделал меня как человека, — говорил, подглядывая в бумажку, пожилой коренастый человек с седыми волосами ежиком на школьном вечере. И читал дальше по той же бумажке, как он бессменно сорок лет работал слесарем на моторном заводе, как полюбил железо и свои инструменты, которыми мог из железа сделать все что угодно.
— Во, сила! — бросал кто-то из мальчишек.
— Тихо! Тихо! — шипела Маня Мокрова, сверля ребят своими печальными глазами.
— Труд сделал меня счастливым, — продолжал слесарь с сорокалетним стажем, переворачивая бумажку и пружиня и без того морщинистый лоб. — Тут наш всеобщий закон: если трудишься, значит, будешь счастливым…
И тогда Зоя подумала про пенсионерку Рябинину, которая жила на втором этаже. Как она год назад ходила в своем цветастом халате по огороду во дворе и, склонившись над грядкой, где росли ее флоксы, напыщенно восклицала: «Это же мое счастье, мое счастье!» А недавно Рябинина вышла замуж. То есть она и раньше была замужем, но мужья ее умирали. Теперь она еще раз вышла, попался такой же пенсионер, как и она. Зое трудно было представить Рябинину невестой, хотя та изо всей мочи старалась сделаться помоложе: покрасила редкие седые волосы в рыжий цвет, нахально пудрилась, подводила губы малиновой краской, а вместо просторных туфель на толстой подошве стала носить замшевые на высоком каблуке, отчего ноги ее при ходьбе неуклюже подгибались, и казалось, вот-вот подкосятся совсем, и тогда она рухнет на землю. Зоиной матери Рябинина рассказывала про свою жизнь с новым мужем:
— Такой культурный, Полина, не то что мы. С утра до вечера все читает, все газеты от начала до конца, и про все знает, все законы у него в голове, как в книжке. И что не так — куда-то напишет, даст сигнал о неисправности. И за собой следит: без галстука на люди — ни-ни… Ах, я так счастлива, Полина, так счастлива! — восклицала Рябинина тем же напыщенным голосом.
Зоя представила на минуту нового мужа Рябининой. «Без галстука — ни-ни». А на балконе по утрам стоит с сигаретой во рту, в трикотажной голубой рубахе и синих галифе. Вежливый — это да! «Приветствую вас и поздравляю!» — грохочет его надтреснутый бас с деревянного балкончика. И через две минуты снова: «Приветствую вас и поздравляю!»
«В чем счастье? — думала Зоя. — Может, люди и сами не знают, может, не досказывают до конца свои мысли или хитрят друг перед другом, скрывая самое существенное…»
Маленький пятилетний Шурик из соседнего дома, чумазый озорник с поцарапанными коленками, раскладывал на скамейке под присмотром двух женщин свое нехитрое богатство: ржавые винтики, пузыречки, болтики.
— Кем ты хочешь быть, Шурик? — спросила Зоя, возвращавшаяся из школы.
Шурик задумался. За день, бегая по двору, он видел так много интересного, у него просто слов нет, чтобы охватить все хорошее, что давала ему его ребячья беготня.
— Дворником, — весело ответил Шурик и загадочно поглядел в дальний угол двора, где возвышалась помойка.
— Дворником?! Да что ты! — закудахтали женщины и начали трясти его за руки. — Зачем же дворником?
— Чтобы все пузыречки и разные штучки в помойке собирать, — ответил с прежней веселостью Шурик.
И женщины, увидев его умную рожицу, начали всхлипывать и охать от восторга.
— Ах, дитя! Ах, простота! Пузыречки, штучки. Нет, вы слышали, что он сказал: «дворником». Надо передать Филипповне. Пусть знает, пусть не жалуется: есть для нее подмена. Пузыречки, штучки!
Зоя, так же как и женщины, смеялась, глядя на кремовую челку Шурика, уже мчавшегося галопом в угол двора. Одно, конечно, совершенно ясно: Шурик говорит, что думает, Шурику можно верить. Это уж точно.
Через неделю в школе был устроен самоотчет Зои Садчиковой. За председательским столом — прямая как палка Маня Мокрова. Печально и строго она говорила о Зоиных тройках, об учителях, которые отдают на нее силы. Ее строгая речь с цитатами слушалась как урок.
Два раза оратора перебивал растерянный староста класса Мишка Ермолаев: он
