просил ребят на задних партах не стрелять бумажками по затылкам впереди сидящих, уверяя, что это отвлекает собрание.
На классной доске висели два огромных полушария, Восточное и Западное, оставленные здесь после урока географии. Они висели чуть в стороне, и, когда Маня Мокрова в безнадежном своем анализе Зоиных троек отводила правую руку, казалось, будто она призывает в свидетели весь земной шар со всеми его синими морями, зеленью лесов и бурыми отрогами далеких гор.
Зоя сидела в третьем ряду и, опустив голову, вспоминала свои глупые ответы на уроках в третьей четверти и в четвертой, и ей было очень стыдно.
Она призналась, что плохо читает учебники и что ей не хватает организованности. Мальчишки, чувствуя, что собранию конец, стали подниматься со своих мест и выкрикивать разные общие советы:
— Нажми!
— Сосредоточься!
— Распредели время!
На улице небо накрыло тучей, потемнело, и ветер рвался в класс, хлопнув окнами.
— Ясное дело, — сказал староста Мишка Ермолаев. — Вопрос прочувствован. Резолюций писать не будем.
Но Маня Мокрова была по-прежнему строга и серьезна.
— Мы еще должны разобраться. Мы должны выслушать Садчикову, чтобы понять всесторонне и вынести решение. О чем ты думаешь, Садчикова?
Зоя молчала, и ребятам было жалко ее и стыдно.
— С кем ты дружишь?
Никакого ответа.
— Что ты любишь?
Никакого ответа.
Маня Мокрова холодно и печально обвела глазами класс. Но тут кто-то из ребят с задних рядов крикнул:
— Чего пристали! Кончай собрание. Все ясно!
Собрание закрыли, так ничего и не решив.
А в доме, где жила Зоя, совершался обычный круг. И с каждым новым теплым днем в нем все больше прибавлялось суеты. В коридоре по дощатому полу беспрестанно бегали дети жильцов — то в одну сторону, то в другую, хлопали двери соседних квартир, — визг, топот, крики не умолкали с раннего утра и до позднего вечера.
— Сашка, пошли гулять!
— Вовка! На улицу!
— На улицу! — кричали дети на разные голоса, не обращая внимания на глазевшего с балкона в неизменном голубом трикотажном костюме мужа Рябининой.
И Зоя невольно отрывала свое усталое лицо от книги и задумчивыми от каких-то воспоминаний глазами смотрела из комнаты на близкий солнечный свет за окном. И мысленно все воображала, упиваясь теплым весенним воздухом и теплой землей, припахивающей сыростью. Ее воображение как будто передавалось матери, потому что еще в пятницу та говорила:
— Ты уроки учи. Чтобы в воскресенье не вожжаться.
— Пойдем! — восклицала вмиг сообразившая Зоя.
— Пойдем, — кивала снисходительно мать.
— За черемухой!
— За черемухой.
Ах, какие это были действительно необыкновенные путешествия! Такое чудо!
Они отправлялись обычно утром, сразу после завтрака, прихватив с собой маленькую кошелку с нехитрой снедью — кусок ржаного хлеба, несколько соленых огурцов, вареные яйца. Всегда находились попутчики — женщины из соседних домов, одетые, как и мать, как и Зоя, в цветастые летние платья с короткими рукавами, повязанные легонькими косыночками, так неожиданно молодившими их огрубелые от забот и работы лица.
Кривыми запутанными переулками они поднимались к вокзалу, миновали шаткий железный мосток через овраг и у водокачки, где был в заборе лаз, переходили, пугливо оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к звукам рожков, через паутину железнодорожных линий. От стальных рельсов, от черной земли, от лоснящихся шпал густо пахло металлом, машинами, перегорелым углем. Здесь мать всегда предупреждала Зою:
— Не ступи на стрелку! Защемит — не приведи бог…
И Зоя, высоко поднимая ноги, переступала через рельсы, которые ей в ту минуту казались живыми, готовыми в любую минуту сдвинуться и стиснуть ее своими стальными щупальцами.
Вокзал и железная дорога оказывались справа, позади оставались ряды овощных киосков, закусочных с высокими круглыми столами под брезентовой крышей, трамвайное депо и бетонный мост через шоссе. На этом шоссе, стиснутом справа и слева пятиэтажными домами, они ждали автобуса или попутную машину.
Палило солнце, дымился вдали горизонт, слышались далекие гудки тепловозов.
— Подумать только, Клава, — говорила мать чернявой женщине, своей соседке. — Куда полез город. И не узнаешь, сколько всего настроили…
И пока стояли на остановке, и потом, уже в автобусе, женщины все глядели на окна и ахали, удивляясь, сколько тут появилось новых домов, и читали вывески, извещавшие, где что можно купить или отремонтировать.
Но самое главное путешествие начиналось, когда они, уже за городом, выходили из автобуса и сворачивали с шоссе на тропинку, ведущую к лесу. Тут все скидывали с ног обувку, пробовали ногами траву, оглядывались с затаенным восторгом, не смея оторвать глаз от расстилавшейся перед ними зеленой равнины, кромки кустарника вдоль речки и дальней темной стены леса.
— Вот что значит деревенский воздух, — проговорила Клава, блаженно щуря глаза и глубоко вздыхая. — Чувствуете? Совсем другое дело!
Как бы вторя ей, женщины тоже вдохнули полной грудью деревенского воздуха и, поглядывая внимательно себе под ноги, словно боясь там что-то раздавить, примять или, наоборот, обо что-то уколоться, не спеша пошли к речке, подальше от шоссе, и трава, по мере того как они удалялись, становилась все гуще и зеленей.
До самого горизонта бушевала сплошная зелень. Фиолетовые, синие, белые цветы мелькали в траве то тут, то там, блестела на солнце листва кустарника, взмывали напуганные приближением людей какие-то птицы. Женщины глядели и не могли наглядеться. Дышали и не могли надышаться.
Подошли к речке. И в пестроту поля, будто в огромную рамку, вплелось еще одно чудо — темноватая блестящая гладь воды, из которой отчетливо, как на картине, глядела на них уже знакомая синева небес и прибрежные, с резкой молодой зеленью, ветви орешника.
— Эх! — глубоко вздохнула Клава, поправляя косынку и завороженно уставившись на воду. — Эх, бабы…
— Да… — растерянно протянула другая женщина, которую звали Лизаветой, и тоже стала смотреть на воду.
В этот момент Полина, Зоина мать, крикнула из-за кустов:
— Дочка, скорей!
И когда Зоя спустилась к ней и заахала от восторга, мать позвала:
— Клава! Лизавета!
И сама нарочно отошла немного в сторону, чтобы получше видеть их лица, когда обе женщины обнаружат ее сюрприз.
— Вот это да! Ну и ну! — вырвались восхищенные восклицания у женщин, в то время как глаза их блестели и не могли оторваться от того, что первой открыла Полина. — Ишь куда запряталась красавица…
За орешником, скрытая его зеленью, почти у самой воды стояла черемуха. Белые лепестки ее, густо рассыпанные по ветвям, с тем особенным пряным запахом, казалось, плыли над рекой, напоминая какую-то знакомую музыку. От ее отражения в чистой, до дна прозрачной реке, в которой колыхались еще бурые прошлогодние будылья осоки, от сверкания солнечных лучей, от травы, густо поднимающейся по склону, — от всего вдруг повеяло радостью
