Это было в тот период… когда мне открылись новые горизонты счастья… это он привел меня в первый раз в дом свиданий.
Марсель Пруст, Под сенью девушек в цвету
— А знаете новость? — неожиданно спросил Джаколино, когда они все вместе гуляли у мола в одно из октябрьских воскресений. — Моему отцу поручили управление.
С первого раза Ненэ и Чиччо не поняли, они говорили о войне, о том, что дела там идут все хуже, и поначалу они подумали, что с доном Стефано Джаколино случилась какая-то беда.
— Что у твоего отца? — спросил Ненэ. — Давление?
— Какое еще давление! Я сказал, что ему поручили управление.
— Управление чем?
— Умер дон Тано Сарако, старый управляющий, и мой отец будет теперь управлять «Пансионом Евы».
Дон Стефано Джаколино был мужчина видный, всегда безукоризненно одетый. За словом в карман не лез, говорил веско, степенно. Как говорится, хлеб с таким человеком следовало делить осторожно. В своей жизни он проворачивал разные делишки, не гнушаясь буквально ничем: мошенничество, ложные аукционы, незаконное присвоение собственности, обман недееспособных лиц. У него возникли проблемы с правосудием, и казалось, что удача отвернулась от него. Но в этот момент он встретил человека, который круто изменил его жизнь. Этим человеком был федерале[2] Адельки Коллеони, главарь фашистов Монтелузы, о котором говорили, что у него три яйца. Видимо, федерале сильно нуждался в разрядке и потому взял дона Стефано в качестве поставщика женщин. По правде говоря, дон Стефано идеально подходил на должность управляющего борделем.
Поначалу от этой новости Чиччо и Ненэ не стало ни холодно, ни жарко.
— Ну, тебе-то, Джаколи, все равно, так ведь? Ты в «Пансион» давным давно ходишь. Или ты боишься, что твой отец, став управляющим, запретит тебе там появляться?
— Я рассказал папе свою историю про бордель, но он только рассмеялся. Он сказал, что ему нравятся смелые парни.
— Ну ладно, — произнес Ненэ. — А для нас-то с Чиччо что от этого изменится? Что, если мы твои друзья, значит, твой отец нас так сразу туда и пустит?
— Нет, он этого не разрешит, закон надо уважать. Но я кое-что придумал и, надеюсь, это вам поможет.
— В самом деле? — обрадовался Ненэ.
— И что же ты придумал? — нетерпеливо спросил Чиччо.
— Сейчас расскажу. Я уже с папой переговорил об этом, и он приказал немного подождать. Он хочет закрыть «Пансион» на пару месяцев, а потом устроить торжественное открытие в первый день нового года. Там надо сделать ремонт и вообще все переделать, чтобы заведение перешло из третьей во вторую категорию. А еще он пригласил из Палермо мадам, одну свою давнюю знакомую.
Чиччо и Ненэ, знали, что таких женщин называют «мадам». Мадам — госпожа и хозяйка, начальница и надсмотрщица. Она принимает деньги в кассу, считает выручку, в общем, управляет всей работой заведения. Мадам должна уметь окоротить не в меру шумного посетителя, полюбезничать с приличным клиентом. У нее должен быть зоркий глаз и железная хватка.
Ни в ноябре, ни в декабре у Ненэ не было возможности помыслить о женщинах. Налеты вражеской авиации и беспрестанные бомбежки не оставляли места для праздных мыслей. Горячее дыхание войны обжигало мирный поселок. Люди гибли под обломками собственных домов. Многие получали ранения и оставались калеками на всю жизнь.
Большинство молодых мужчин были мобилизованы. Из оставшихся сформировали отряды самообороны, которые патрулировали побережье в поисках диверсантов, а также расчищали завалы после бомбежек, вытаскивали убитых и раненых.
В поселке появились немецкие и итальянские солдаты. Они жили в казармах в порту, неся службу на тральщиках и судах береговой охраны. На высотах близ Вигаты размещались батареи противовоздушной обороны. Канонада зенитных орудий, рев английских бомбардировщиков и разрывы снарядов стали основным музыкальным сопровождением и фейерверком рождественских ночей.
Бомба разнесла в клочья Лоренцу Ливантино, девочку из их школы. Ненэ и Чиччо целый день просидели, слушая безутешный плач ее родственников. Еще одного парня, их друга и одноклассника Филиппо Портеру, извлекли на белый свет полумертвого из разбомбленного дома, в котором он жил со своим отцом. У Филиппо была разбита голова, и его отправили в госпиталь в Монтелузу. Через две недели Ненэ и Чиччо зашли к его отцу, дону Винченцо, спросить о здоровье Филиппо. В глазах отца было отчаяние.
— Ему лучше, опасности для жизни больше нет. Но он не разговаривает со мной, он не хочет меня видеть. Стоит мне подойти к его койке, как он начинает кричать и ругаться, и тогда санитары выталкивают меня из палаты. Ребята, вы можете сделать доброе дело?
— Да, пожалуйста.
— Не могли бы вы навестить его? После школы, хотя бы на полчаса. Может быть, вам он расскажет, почему так меня возненавидел?
И они отправились к Филиппо.
Госпиталь был переполнен больными и ранеными. Они лежали повсюду, даже в коридорах и на лестничных площадках. В помещении стоял удушливый запах лекарств, гноя, мочи и кала. Кто-то стонал, кто-то молился, кто-то плакал, иные громко звали своих родных: мать, отца, сына, дочь, мужа, жену. Санитар катил тележку с цинковым тазом. В тазу грудой лежали окровавленные бинты и ампутированные конечности. Ненэ и Чиччо проходили мимо одного несчастного, который визжал как резаный, а перед ним стоял врач, и, выкатив глаза, орал диким голосом:
— Ну нет, нет у нас морфия! Ты понимаешь или нет? Все, что я могу для тебя сделать, — это пристрелить.
Филиппо лежал в палате, где кроме него находилось еще человек десять раненых. Едва он увидел товарищей, как прямо весь засветился от счастья и протянул к ним руки. Ребята взволнованно обнялись. У Филиппо вся голова была забинтована, открытыми оставались лишь рот и глаза. Они сели прямо на его койку, никаких стульев в палате не было.
— Чефтоф мудак! — выпалил Филиппо.
Ему трудно было говорить, рана причиняла боль, да и бинты туго стягивали челюсти. Конечно же, Филиппо мог называть мудаком только виновника своего несчастья.
— Кто, Черчилль? — спросил Чиччо.
— Муссолини? — понизив голос, почти шепотом, уточнил Ненэ.
— Да нет! — почти заорал Филиппо. — Папа!
— А что тебе такого сделал дон Винченцо?
— Фачок, — ответил Филиппо.
Что еще за «фачок»? Чиччо и Ненэ непонимающе смотрели на него.
— Ну фачок же! — сердито повторил Филиппо.
И рукой показал, будто бы дергает за веревку или цепочку сверху вниз. Тут до Ненэ дошло: фачок означает бачок! Но при чем тут сливной бачок в уборной и почему Филиппо так злится на своего отца?
— Я понял, сливной бачок, — закивал головой Ненэ. — Но почему ты сердишься на отца?
— Потому фто он его плохо прикрепил. Он на фтене не держалфя, и я этому мудаку говорил, фто рано или поздно он упадет, а он его так и не фделал.
— Хорошо, но тогда…
— Ну вот, я за цепочку потянул, а фачок упал прямо на меня и разбил голофу. Это фее чефтов мудак виноват!
Филиппо был уверен, что попал в госпиталь из-за того, что ему на голову упал сливной бачок. Он даже не услышал, что началась бомбежка, когда он был в уборной.
— Фили, о чем ты говоришь! Какой к черту бачок? Когда ты потянул за цепочку, на ваш дом упала бомба!
Филиппо вытаращил глаза:
— Бомба? Вы сефьезно говорите? Тогда передайте моему отцу, пуфть приходит!
Тут бы им всем и посмеяться, но ни у Чиччо, ни у Ненэ не было ни малейшего желания. Они вышли из госпиталя, не проронив ни слова.
Днем самолеты почти не прилетали, разве что один-два, дадут очередь и улетят, но вот ночью они появлялись всегда около полуночи и бомбили, не переставая, до трех или четырех часов утра.
Люди в основном сидели не по домам, а в убежищах. Нервы у всех были на пределе. Во время бомбежек и зенитной стрельбы заснуть не удавалось никому, любой пустяк мог вызвать поток ругательств и проклятий.
Тем не менее жители Вигаты изо всех сил старались поддерживать хотя бы видимость нормальной мирной жизни. Днем были открыты кафе и таверны. Туда часто по утрам заходили немецкие офицеры выпить по чашечке кофе. Работали аптека, банк и муниципалитет. Время от времени в маленьком кинотеатре прокручивали довоенные фильмы о любви. Перед фильмами в обязательном порядке демонстрировались кадры военной кинохроники. Диктор бодро рапортовал об успехах войск Третьего Рейха и, разумеется, доблестных итальянских войск на фронтах в Африке и России.
Кино показывали теперь крайне редко, и Ненэ старался не пропускать ни одного сеанса. Он зачарованно впитывал отблески какой-то далекой, сказочно красивой, богатой жизни, когда люди ездили на роскошных автомобилях, жили в высоких домах, обедали в дорогих ресторанах, пили, развлекались, любили друг друга. Любовные сцены особенно волновали Ненэ. Он представлял себя Кларком Гейблом, высоким рыцарем с мужественными усами, как он обнимает за обнаженные плечи ослепительную красавицу и дарит ей страстное лобзание. Иногда в сценах, когда главный герой и героиня, слившись в поцелуе, падали на кровать и герой начинал расстегивать на девушке платье, заезженная пленка обрывалась, и тогда в зале поднимался топот, свист и неимоверный шум. Хромой киномеханик Лоренцо лихорадочно заправлял пленку между валиками проектора, а публика орала ему: «Сапожник! Перекрути назад!»
