Над головой начальника заставы, тяжело хлопая крыльями, пронеслась птица, всколыхнула чёрный прохладный воздух, гаркнула резко, хрипло, не понравились ей люди на лошадях. Костюрин остановил коня.
— Кто-то спугнул птицу, — едва слышно проговорил он.
— Может, зверь какой? — предположил Логвиченко.
— Нет, это был человек.
— Будем брать, товарищ командир?
— Не будем.
— Почему, товарищ командир? Это же нарушитель!
— Не будем, Логвиченко. Это приказ.
Логвиченко недоумённо приподнял одно плечо — не понимал он таких вещей. Может, начальник заставы — бывший беляк, контрреволюционный элемент? Вряд ли, не должен быть беляком, у Костюрина есть даже именное оружие, шашка, преподнесённая самим товарищем Блюхером. А Блюхер кому попало наградные шашки не выдавал. Логвиченко сделал протестующее движение, вгляделся в темноту, надеясь увидеть то, что видел начальник заставы.
Темнота ему показалась какой-то рябой. В чёрных деревьях возникало и пропадало что-то чёрное, сверху вниз беззвучно ссыпались листья, ветки дрожали, словно бы их кто-то тряс, бойцу Логвиченко невольно сделалось тревожно.
Костюрин, не слезая с коня, продвинулся немного вперёд, наклонился к стволу одного из деревьев, отодрал кусок коры, помял его пальцами.
— Зверь, — произнёс он едва различимо.
— Что зверь, товарищ командир?
— Да зверь, говорю, о дерево тёрся — лось. А я думал — человек.
— Как определили? В темноте же ничего не видно… А?
— Кому как, — неопределённо отозвался Костюрин. — Послужишь года четыре, Логвиченко, и ты научишься видеть в темноте. Всему своё время.
— Всему своё время, — заведённо повторил за командиром боец. — У меня, когда я служил в дивизионе тяжёлых мортир, отделённый любил так же говорить. На любой вопрос у него был один ответ: «Всему своё время».
Половину империалистической Логвиченко провёл в экзотическом роде войск, обслуживал 280-миллиметровые мортиры, страшные, с гигантскими жерлами орудия. Когда мортира взрывалась выстрелом, под ногами подпрыгивала земля, грозя треснуть, будто гнилой арбуз. Логвиченко первые два месяца ходил глухой от выстрелов. Лекарь сказал, что у него покалечились барабанные перепонки, но потом это прошло. Уши зажили, но выстрелов мортир Логвиченко стал откровенно побаиваться — от разящего звука могли не только уши потеть, а физиономия могла запросто съехать набок и упереться носом в плечо… А ходить по лесу с носом, вросшим в плечо, штука не самая удобная. Не говоря уже о питерских улицах. Логвиченко навсегда запомнил фамилию конструктора, создавшего тот страх божий — мортиры: некий Шнейдер. Явно немец. Или еврей.
Немцев Логвиченко не любил. За страдания, которые те причинили России, за свои собственные страдания, хотя на войне ничего страшного с ним не случалось и ту пору он перенёс относительно легко.
Костюрин видел то, чего не видел его боец, и чутьё у командира было другим, более обострённым, иногда ему совсем необязательно было видеть, достаточно было почувствовать. В эту ночь через дыру в границе уходил на ту сторону человек, которого ему велел беспрепятственно пропустить начальник разведки, и Костюрин выполнил этот приказ.
Как выполнил и первый приказ — пропустил чужака на свою территорию.
Над головой у него, бесшумно взмахивая крылами, пролетела ночная птица, но это была не та птица, что раньше, другая, движение теней в гуталиново-вязком пространстве прекратилось, лес угрюмо застыл в сонной дрёме.
— Возвращаемся назад, — скомандовал бойцу Костюрин, развернул Лося. — За мной!
Логвиченко, так ничего и не понявший, развернул коня вслед за командиром. В душе у него возникла и свернулась в вялый клубок некая обида — командир мог с ним и кое-чем поделиться.
Но делиться тем, что знал, начальник заставы не мог, не имел права. Да и бойцу, его подчинённому, пора бы усвоить одно золотое правило: меньше знаешь — лучше спишь.
Тревожно было на границе.
Через четыре дня после того, как неведомый человек нырнул через прорубленную дыру в Европу, оставив в недоумении прилежного бойца Логвиченко, в дозор с усиленным нарядом пошёл замбой Петя Широков, кроме винтовок пограничники взяли с собой «англичанку» — ручной пулемёт, с пулемётом любой наряд считается усиленным по-настоящему. Широков решил проверить бойцов: все ли готовы выступить на границу?
— Ну-ка, товарищи бойцы, попрыгайте, — велел он.
Бойцы попрыгали. В кармане у одного из них загромыхал портсигар. У другого зазвякал нож, висевший на поясе, стукнулся железным наконечником чехла о подсумок, туго набитый патронами.
— Э-э-э, — недовольно поморщился Широков, — так не годится. Ну-ка, выкладывай, что там у тебя в карманах, — велел он первому бойцу, — а ты, — замбой повернулся ко второму, — перевесь нож на другую сторону ремня.
— Извиняйте, товарищ командир, — виновато забормотал первый боец, выкладывая на землю портсигар, носовой платок с обтрёпанными краями — подарок любимой девушки из родной деревни, стальную полоску — заготовку для будущего ножика, кусок расчёски, истёртое огниво с кресцалом и пучком плотно скрученной в фитиль пакли и две запасные пуговицы к гимнастёрке.
— Всё это, — Широков, поморщившись недовольно, ткнул пальцем в гору добра, извлечённого из карманов, — оставить на заставе, — подцепил двумя пальцами пуговицу, поднял с земли. — Имейте в виду — такая вот зачуханная хренотень может стоить жизни всему наряду. Понятно?
— Извиняйте меня, — вновь виновато пробубнил под нос оплошавший боец.
— Ладно, — сменил гнев на милость Широков. — Если у кого-то ещё карманы полны такого же добра — освобождайтесь! Пока не поздно…
Никто из бойцов не тронулся с места, даже не шелохнулся.
— Хорошо, верю вам, — сказал замбой, — будем считать, что всё в порядке. Курево тоже оставьте на заставе — дым может выдать нас нарушителям.
— Табак сдан в краевую комнату, — сказал Логвиченко, он тоже шёл в дозор, — я лично сдавал.
— Добро, — кивнул Широков, — тогда вперёд.
Красная полоска заката, полыхавшая ещё десять минут назад — её хорошо было видно с заставы, — сомкнулась с горизонтом, слилась с ним плотью, сделалось темно, холодно. Единственный фонарь, висевший во дворе заставы на ровном, окрашенном в крикливый салатовый цвет столбе, света давал мало, его совсем раздавила ночь, больше света давали окна канцелярии и командирской комнаты, где были зажжены керосиновые лампы. Чуть заметно серела в темноте тропка, по которой надо было уйти наряду.
Можно было, конечно, взять с собой лошадей, но тогда исчезла бы вся секретность дозора. Лошади быстро выдают себя, особенно в ночи, когда обостряются, делаются хорошо слышимыми все звуки, даже самые малые — и шебуршанье пытающейся уснуть на дереве вороны, и невесомая поступь лисы, выискивающей мышей в старых норах, и плеск рыбы в озерке за воротами заставы, — поэтому Широков от «конной тяги» отказался.
Ничего надёжнее своих двоих для охраны границы ещё не придумано.
Лёгкой неслышимой трусцой Широков устремился по серой тропке в лес, увлекая за собой людей, — всего их вместе с замбоем было пятеро, — спустились в лощинку, где росли толстые древние дубы с низко накренёнными ветками, потом поднялись на небольшой взгорбок, и Широков перешёл с бега на шаг.
Ещё месяц назад здесь любила появляться рысиная семья — мамаша с дочкой. Рыси часто забирались на ветки, висящие над тропкой, и ожидали появления добычи: рысиха учила дочь охотиться. И хотя рыси на людей нападают редко, Костюрин понял, что эта парочка может причинить неприятности, и запретил пограничникам ходить поодиночке, только по двое.
Рысь — зверь хоть и невеликий по размеру, но если свалится с ветки на человека да вопьётся клыками в шею, в основание черепа, то устоять «венцу природы» будет трудно. А если поможет рысёнок-сеголеток, то шансов устоять у человека не остаётся ни одного.
Впрочем, рысиная семья делала засады не только на тропе, а и совершала длинные обходы, иногда, как подсчитал Костюрин, до ста километров в день.
В конце концов опасное соседство надоело, и начальник заставы устроил облаву, выстрелами отогнал рысье племя подальше в лес, в глубину, откуда мать с дочкой уже не вернулись.
В темноте на пограничников наполз обгорелый душистый ствол старого дуба, в который весною попала сухая молния, и дуб заполыхал так, что его пришлось тушить вёдрами, иначе бы заполыхали все деревья в округе. Широков, не издав ни одного звука, обогнул его, бойцы так же ловко совершили манёвр и, неслышимые, почти невидимые, втянулись в черноту ночи.
