Мостовой, остановив полк, подъехал к насыпи, назвал часть, помахал документом. От разъезда подполз, до этого точно застывший на путях, бронепоезд. Орудия повернулись в их сторону. Так продолжалось несколько минут, и Батурин, оставшийся с полком, уже хотел принимать меры к боевому расчленению сотен. Но вот открылась блиндированная дверца, пригибаясь, вышел обнаженный до пояса человек, взял у Мостового документы, внимательно перечитал и, не говоря ни слова, полез обратно.
— Можно ехать? — раздражительно спросил Егор.
Странный человек обернулся, Махнул рукой на запад.
— Только через Койсугский разъезд. Тут движение закрыто. Деникина ждем.
Подъехали Барташ, Батурин, Огийченко.
— Послушайте, товарищ, — сказал Барташ, — я член чрезвычайного штаба обороны и приказываю открыть путь.
— А то мы сами откроем! — запальчиво выкрикнул подскакавший Лучка.
— Попробуйте. Наши покисли. Уже вторую неделю без казацкой юшки…
Барташ тоскливо оглядел переезд. Пулеметы стояли наготове, ленты поблескивали, у зеленых щитков прилегли чубатые молодцы, очевидно нетерпеливо ожидавшие потасовки. Из обоза подошла Донька, растревоженная задержкой. Она протиснулась, отодвигая в стороны лошадиные морды.
— Ефим! Ефим! — подозвала она Барташа. — Да это тот самый!
Она выскочила на полотно, откинула платок, так чтобы лучше было видно ее лицо, закричала:
— Эй, ты, броневик раненый. Не узнаешь?
Командир бронепоезда глянул на Доньку, как-то съежился и нырнул внутрь. Запыхтел паровоз, бронепоезд вздрогнул и пошел задним ходом. Поднялся шлагбаум, и охрана нехотя скатила с насыпи пулеметы.
Пропуская мимо первую сотню, Мостовой задержался возле Доньки.
— Что за знакомец? — спросил он, наклонившись с седла. На лице его появилось отчуждающее выражение.
Донька улыбнулась уголками губ, погладила обветренную руку Егора, теребившую повод.
— Не тот, что ты думаешь, Егор, — тихо сказала она, — комиссара спроси, Ефима Саввича. Он все знает…
Мимо проходила кавалерия. Донька поджидала обоз. Поравнялся Сенька, ехавший в одном звене с Мишей. Томимый любопытством, придержал Баварца.
— Тетя Донька, какое слово против семафоров знаешь?
— Утиное слово, Сеня, утиное.
Сенька коротко, по-мужски, посмеялся, хотя и не понял, в чем смысл утиного Донькиного слова.
— Абсолютно правилыная утиная слово, — сказал он, пристроившись. Подмигнув Мише, попросил закурить у Огийченко и принялся деловито свертывать папироску.
На второй день, когда солнце повернулось с полдня, вдали на сизовато-синем взгорье вырисовался какой-то большой город, затянутый полупрозрачным маревом.
— Ростов, — сказал Шкурка, — приходилось бывать.
Сенька приподнялся в стременах.
— Ростов, — солидно подтвердил он, хотя впервые попал в эти места.
— Значит, там будем воевать, — задумчиво и тревожно сказал Миша, вглядываясь в далекое крутогорье, усыпанное каменными домами.
Сенька залихватски сплюнул сквозь зубы:
— Что ж такого! Воевать — так воевать. Чего страшного!
Над крупнейшим городом войска Донского прокатился отдаленный громовой разряд, усиленный рекой и эхом, отдавшийся в беспредельных просторах Задонья. Кукла тревожно навострила уши. Незаметно подъехал Батурин, задержался.
— Градобойная хмара, Мишка, как в Жилейской! — сказал он. — Только не пужайся.
— Я града теперь не боюсь.
Павло ласково поглядел на мальчика.
— Не без удальцов в нашем полку.
Весенний Дон, широко разлившийся по батайской низменности, искрился, словно покрытый серебристой чешуей. Полк проходил железнодорожным мостом. Пробежал черный и юркий катер, обдавший их дымом. Сверху по реке подходила «Колхида» — «Аврора» донских событий. На ее борту стояли полевые орудия, закрытые примитивными полубашнями и мешками с песком. Виднелась длинноствольная пушка Канэ. Палубу «Колхиды» усыпали матросы гвардейского экипажа. «Колхида» спешила на помощь левому крылу обороны, атакованному подошедшими в этот день офицерами Дроздовского. Орудийный гул усилился. Когда полк прошел мост, от Ростова двинулись поезда, переполненные беженцами и отступающими отрядами.
— Много еще? — спросил Мостовой крикливого солдата, руководившего движением.
— Сем верст до небес, и все лесом, — огрызнулся тот.
— Отсюда до Зверева, браток. До Зверева эшелоны! — проорал матрос из проползшей мимотеплушки.
Начали попадаться вооруженные рабочие. Они шагали быстро, и у всех были хмурые глаза и крепко сжатые челюсти. Эти шли на защиту города, как на защиту своего собственного дома.
— Мастеровые везде одинаковые, — сказал Павло Барташу.
— Почему? — не понял Ефим.
— Как в Катеринодаре. Твердым хлебом-солью хозяев встречают. Зуб нужен крепкий.
Полк с большим трудом пробрался по привокзальному району. Сотни подвод стиснулись на улицах, на тротуарах. Вперемежку с подводами — беженцы с узлами, сундуками, самоварами. Говорили, то разные летучие и анархистские отряды с оружием осаждали поезда, но пути были настолько забиты, что поезда не могли уже маневрировать.
На Садовой улице стояла спешенная конница, расположившись под корончатыми ясенями и кленами. Магазины и подъезды были закрыты и так же глухи, как окна, выходившие на улицу. Казалось, что гражданское население покинуло город. Такое положение не нравилось Сеньке. Он привык воевать веселее, при общей поддержке тех, кого ему приходилось защищать.
— В Катеринодаре было куда лучше, — сказал он: — сколько кадет снаряду ни клал, никто не ховался.
— По улицам народ ходил? — недоверчиво спросил Миша.
— Ходил. Не война была, а какое-сь воскресенье.
— А когда же мы начнем?
— Когда скажут. Наше дело маленькое. По всему видать, конных приберегают. Пока на пехоте отыгрываются.
— Пехота всегда пешка, — сказал Огийченко, расстегивая бешмет, и вздохнул: — Нет воздуха, от домов жар. Вот так потели в Жирардове, в Тарнополе, в Варшаве.
— Не любитель и я за города воевать, — вмешался Писаренко.
Из переулка с шумом вылетела батарея. Ездовые круто завернули уносы, и тяжелые колеса затарахтели по камням. Позади ехали всадники прикрытия на отличных, но зацуканных лошадях, украшенных лентами и цветами. За батареей вылился отряд с двумя знаменами и оркестром.
— Здорово, херсонцы! — закричали им с тротуара.
Когда херсонцы прошли, Егор остановил полк. Барташ и Лучка выехали вперед. Примерно через полчаса от Таганрогского проспекта появился запыленный автомобиль. В задке автомобиля — двое вооруженных. Между ними покачивал гофрированным кожухом «шварц-лозе». Автомобиль продвигался с небольшой скоростью, так что Барташ и Лучка, скакавшие по обеим сторонам, могли говорить с человеком, сидевшим рядом с шофером.
— Какое-сь начальство, — сказал Сенька, приподнимаясь в седле, — ишь, на Ефима руками махает.
Шкурка тоже вгляделся — и отвернулся, словно то, что он увидел, не заслуживало его внимания.
— На войне бывает военное начальство, без пиджаков, — вразумительно сказал Огийченко, — в пиджаке не навоюешь.
— То, видать, комиссаров дружок, — сказал Шкурка, — рыбак рыбака видит издалека.
Автомобиль остановился возле них. Поднялся смуглый человек, чуть горбоносый, с быстрыми энергичными глазами и пышной шапкой черных волос, которыми он поминутно встряхивал. Казалось, они ему несколько мешали. Миша заметил небольшой шрам — над левой бровью, черные усики и тонкие решительные губы. Человек быстро сунул руку Мостовому.
— Кубанцы? Очень хорошо, — сказал он с заметным грузинским акцентом. — Направляйте своих молодцов, товарищ Мостовой, к Балабановской роще. Не знаете? Ее легко найти, там сейчас дерутся. Вы человек военный, по шуму найдете. Там встретимся.
Миша услышал, как тот же человек в пиджаке приказал новому отряду пехоты:
— Юзовцы? Район Гвоздильного завода. В окопы.
Пехота прибавила шагу. Миша видел, как автомобиль повернул к отряду кавалерии, праздно расположившемуся на тротуаре в тени деревьев и магазинов. Автомобиль, сигналя, двинулся дальше, а кавалеристы, как бы пристыженные, засуетились, подтянули подпруги и галопом проскакали к Таганрогскому проспекту. Вскоре куцые хвосты лошадей исчезли из виду.
Мостовой приказал расчехлить знамя и рысью тронул полк.
— Куда? — спросил Миша своего приятеля.
— Слыхал же приказ. Шумное место шукать, какую-сь Балабановскую рощу.
— Кого ж это твой батя послушал?
— Орджоникидзе, — сторого ответил Сенька. — Видал, как он всем духу дал?
«…В дороге мысль настойчиво вертелась вокруг прошлого, настоящего и дней грядущих; нет-нет да и сожмет тоской сердце, инстинкт культуры борется с жаждой мщення побежденному врагу, но разум, ясный и логичный разум, торжествует над несознательным движением сердца. Мы живем в страшные времена озве-ренья, обесценивания жизни. Сердце, молчи, и закаляйся, воля, ибо этими дикими, разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон: «Око за око». А я скажу: «Два ока — за око, все зубы — за зуб». «Поднявший меч…»
