Они шли вперед, гонимые собственным наступательным порывом, все дальше отрываясь от баз снабжения, сутками не получая горячей пищи, шли через пустынную донскую степь, где редкие хутора были сожжены или разграблены отступающей саранчой. Кроме общего подъема, который всегда овладевает солдатами наступающей армии, их гнала вперед еще и ненависть – ненависть к тем, кто незваным и непрошеным пришел из своих теплых краев сюда, в ледяную сталинградскую зиму, кто зашвырнул кровавый факел войны до берегов Волги. Многие из бойцов были с Украины, у многих остались в оккупации семьи, и теперь каждый шаг вперед приближал их к дому. К дому и к возможности сполна рассчитаться с теми, кто там сейчас хозяйничал.
Они вдруг, совершенно неожиданно, увидели их перед собой в эту вьюжную новогоднюю ночь. Немцы появились неизвестно откуда, – немцы, которые должны были быть уже где-то далеко впереди, под Тацинской. Враг свалился на голову внезапно и ошеломляюще, в час недолгого солдатского отдыха; и многие из тех, кто только что делился с товарищем последней щепоткой махорки, или вспоминал о доме, или пристраивал поближе к печке разбитые и насквозь промерзшие валенки, покряхтывая при мысли о завтрашнем переходе, – многие из них уже стыли среди сугробов, в упор скошенные автоматными очередями, и поземка забивала сухим снегом складки шинелей, из которых еще не выветрилось последнее живое тепло.
С кучкой бойцов, которых он успел собрать вокруг себя в этой сумятице, Сергею удалось пробраться задами через занятые немцами дворы, выйти к самой околице и дать несколько очередей по сгрудившимся там темным тушам больших крытых грузовиков. Брызнув слепящей вспышкой, взорвался один бензобак, потом почти одновременно еще два, красный колеблющийся отсвет пожара лег на сугробы. Несколько немцев побежало было к машинам, их прижали к земле беглым огнем, стали бить по окнам двух крайних хат. Немцы ответили оттуда длинной очередью из ручного пулемета, рядом с Сергеем вскинулся вдруг и беззвучно повалился незнакомый боец – молоденький совсем парнишка, видно из пополнения.
Стреляли на хуторе все ближе и ближе; Сергей чувствовал, что очень важно выбить немцев из этих хат, – тогда пробившиеся вперед окажутся окруженными.
Даже сквозь выстрелы слышно было, как позади ревет раздираемое ветром пламя горящих машин. Они полыхали, словно нагруженные промасленным тряпьем, весь край хутора был теперь освещен празднично и театрально, как слишком реалистичная декорация. Убило еще одного бойца из пришедших с Сергеем, дальше волынить было нельзя. Он наугад подполз к одному, к другому, сделал им знак следовать за собой.
– Мы сейчас отсюда попробуем! – крикнул он остающимся, указывая на длинную глубокую тень от какого-то омёта, протянувшуюся наискосок почти к самой хате. – Прикрывайте пока, а как гранату кинем – шпарьте ко мне!
Подобраться к хате им удалось незамеченными, и в каких-нибудь десяти метрах от нее один из бойцов по команде Сергея привстал и бросил в окно противотанковую гранату. Она еще летела, кувыркаясь и поблескивая в красном свете, когда по ним ударила очередь. Все произошло в долю секунды: бросивший гранату, все еще на коленях, как-то странно подломился и стал опускаться на бок, а второй замер в той же позе, в какой застала его полоснувшая поперек малиновая трасса, – вытянув вперед руки и поджав согнутую в колене ногу; а хата жарко полыхнула изнутри, и вместе с грохотом брызнули разом из всех окошек стекла и куски рам. Если Сергей способен был чувствовать что-то в эту секунду, то это был мгновенный ужас от мысли, что вот только что, на его глазах, за каких-нибудь пять минут, погибло четыре человека, за жизнь которых он отвечал как командир; но это сразу же ушло в сторону, как не главное, как второстепенное, потому что главным и единственным имеющим сейчас значение было захватить эту хату и убедиться, что там не осталось ни одного немца.
Он вскочил и согнувшись, прикрывая автоматом живот, бросился вперед по узкой, протоптанной в снегу дорожке, и был уже перед самой дверью, когда она распахнулась от сильного толчка изнутри и из хаты выбежал высокий немец без головного убора, в расстегнутой шинели. Немец выбежал и успел сделать еще шаг или два, как-то странно жестикулируя, словно хватаясь за воздух, прежде чем Сергей почти в упор разрядил в него половину диска. Немец упал, Сергей перепрыгнул через него и ринулся в зияющий мрак дверного проема, дав перед собой – веером – еще одну длинную очередь.
Слепящие вспышки у дульного среза озарили темные пустые сени, потом грохот автомата оборвался и наступила тишина. И лишь в этой внезапной и оглушительной тишине Сергей вдруг сообразил, что показалось ему странным в жестах убитого им немца: он размахивал пустыми руками, был безоружен...
Сергей прошел в «зало». Дверь из сеней косо висела на одной петле, наполовину сорванная взрывом. Красный отблеск пожара, падая в комнату сквозь проемы выбитых окон, освещал угол опрокинутого стола, блики маслянисто играли на круглом дырчатом кожухе немецкого МГ-34, пристроенного на подоконник. Оба пулеметчика лежали тут же под окном, угадываясь в темноте двумя кучами тряпья. Ледяной сквозняк быстро выдувал из хаты остатки тепла, кисловатый дым взрывчатки и бездымного пороха, приторный запах крови.
Сергей поставил к стене автомат и опустился тут же на что-то твердое – сундук или ящик, бессильно уронив меж колен сцепленные пальцами кисти рук.
– Ах ты... – сказал он и выругался длинно и бессмысленно. Потом посидел, сдвинул шапку на затылок и снова выругался, с тоской и отчаянием.
– Да здесь я, здесь! – ответил он бойцам, окликавшим снаружи «товарища лейтенанта».
Кто-то неловко протиснулся в дверь.
– Я там Силантьева и Трошечкина поглядел, товарищ лейтенант, – сказал один извиняющимся тоном. – Думал: может, кто из них еще дышит. А ребята к той вон хате побегли, там немец вроде тоже сдаваться хочет...
– Ладно, – сказал Сергей. – Тоже, говоришь, сдаваться хочет?.. Раньше надо было! – бешено крикнул он вдруг. – Теперь они, б..., сдаются, а раньше о чем думали?! Ты, когда этот из хаты выбежал, видел, что он без оружия? Вот и я не видел!! Еще я его, гада, рассматривать должен, – что там у него в руках...
– Да хрен с ним, товарищ лейтенант, делов-то, – сказал боец. Обведя хату хозяйским взглядом, он снял с петли исщепленную осколками дверь, поставил в сторонку, чтобы не мешала ходить. На полу валялись сорвавшиеся со стены ходики. Боец поднял их, повесил на место, с треском подтянул гирьку и качнул маятник. Ходики деловито застучали, как ни в чем не бывало.
– Во техника безотказная, – одобрительно сказал боец, – им хоть что делай, не сломаются. Товарищ лейтенант, а ведь они шли, небось, как Силантьев гранату кинул, а?
Сергей безучастно поднял голову: часть стены, на которой висели безотказные ходики, была освещена отблеском огня, и стрелки на жестяном циферблате, нижний угол которого погнулся от падения, показывали без пяти двенадцать.
– Нынче ведь тридцать первое, – продолжал боец, – аккурат Новый год! Так что с новым счастьицем вас, товарищ лейтенант, с исполнением желаний! Шутка ли, одна тыща девятьсот сорок третий!
В конце января первые волны сталинградского отступления перехлестнули за Днепр и, разливаясь по Правобережью, докатились до Энска.
Фронт был еще далеко, немцы еще держались в Ростове, в Ворошиловграде, в Купянске, а через Энск, впервые с августа сорок первого года, днем и ночью шли войска. Только теперь они шли в обратном направлении: остатки немецких, итальянских, венгерских и румынских дивизий, разгромленные в излучине Дона, деморализованные ошметки воинства «Новой Европы» уходили в глубокий тыл – зализывать раны, отдыхать, переформировываться. Сплошным потоком шли по Днепропетровскому шоссе грузовики всех европейских марок, запряженные тощими одрами румынские каруцы, нарядные, со стеклянными крышами, туристские автобусы, пригнанные сюда с тирольских и баварских курортов, – все это было побито и расхлябано, наспех вымазано белой камуфляжной краской, до отказа перегружено ранеными, больными, обмороженными, симулянтами и потенциальными дезертирами. Отбросы войны стекали на запад через Энск, и жители, поглядывая на них с опаской и тайным злорадством, начинали понимать истинные размеры того, что произошло под Сталинградом.
Они уже догадывались об этом из осторожных признаний немецких газет, из рассказов румын-постояльцев, теперь уже открыто материвших и Гитлера, и Антонеску, и вообще весь этот неудачный «разбой»[25], который обещал быть таким выгодным, но пока не дал им ничего, кроме богатого запаса многоэтажной русской словесности; о катастрофе, постигшей немцев под Сталинградом, говорили и таинственные листовки, отпечатанные на ротаторе, которые теперь все чаще попадались то тут, то там. Конечно, в устных рассказах могло быть много преувеличений, а всякому печатному слову умудренные жизнью граждане Энска верили с большими оговорками, но уж в том, что видели теперь их глаза, сомневаться не приходилось.
