Иван Иванович наипростейшим образом разрубил этот сложный узел.
Он — выбритый, с белым подворотничком, аккуратный такой, что не всегда за ним наблюдалось, — неожиданно предстал перед нами.
— На парад, Иван? — подначил Македонский.
— На железную дорогу!
— Так-таки и туда?
— А что, командиры? Мы знаем дорогу, охрану, знаем, что фрицы через пятое на десятое патрулируют ветку, наконец — там брат нашего партизана! Хватит! А эшелон на воздух!
Очень убедительно говорит Иван Суполкин.
Македонский шапку назад:
— Под лежачий камень вода не бежит! Давай группу, Ваня! Ты, мельник да еще двоих.
Они шли на перегон Бахчисарай — Альма (теперь ст. Почтовая), день отлежались под кустами, а когда стемнело — пошли к дороге. Но темнота была жуткая, будто в погреб попали. Искали, искали дорогу — нет ее, и все! Утром опять в кусты, посоветовались и решили Петра Ивановича к брату послать.
Рассвело, и будка стала видна — бродили-то рядом, оказывается.
Рискованно было, конечно, Петра Ивановича посылать, но, кроме всего, уж очень животы подвело, особенно у Ивана Ивановича, любителя «подзаправиться».
Но Петр Иванович вернулся, даже буханку хлеба принес, зеленого луку в палисаднике надергал. В общем, стало веселее…
Уж если что втемяшилось в голову Ивана Ивановича — колом не вышибешь. А втемяшилось: взять да с Петром и ввалиться в гости к будочнику, а там черт не выдаст — свинья не съест!
Увидел Иван Иванович дядю и чуть тягу не дал: здоровенный, лохматый, ручищи — во!
Этот дядя накинулся на мельника, брата своего:
— Чего ты шляешься, шибздик?! Сказал тебе, уходи!
Иван Иванович на него:
— Ты вот что, милый гражданин, к тебе пришла Советская власть, и не бузи… Ребята, — это к партизанам, — будем здесь базироваться! А ты, браток, никуда не смей и носа сунуть!
Будочник только руками развел: такого нахальства он не ждал.
— Вы кто же такие будете?
— Партизаны, и твой брат Петр — партизан. А ты кто?
— Российский человек! А что Петя партизан, это чудно. Оа же Советскую власть на всех перекрестках…
— Сука ты! — Петр Иванович взъерепенился. — Не Советскую, а дураков, что вокруг нее вились. И чудно тебе, коль сам у немца служишь и водку его глушишь…
Будочник встал да с размаху кулаком Петра… Тот и отлетел в самый угол.
Иван Иванович на него автомат.
— Не имеешь права, гад! Немецкий служака, холуй! — вскипел Суполкин. Пристрелю, сволочь!
Будочник замер, даже попятился, глаза налились кровью.
— Служака, говоришь?! Такой паскуде служить, да? Ты думаешь, немца я не бил? Идем! И ты иди! — гаркнул на брата.
Забежал в сарайчик, зажег фонарь, всунул его в руки Петра, взял лопату и начал расшвыривать землю. Стало вырисовываться что-то похожее на труп.
— Смотри, партизан, смотри, Петя, на господина офицера.
— Это ты его, Гаврюша?! — ахнул Петр Иванович.
— Ударил по лицу, сволочь… А другой — под скирдой лежит. Немец-техник… Все выкаблучивался, душу теребил, паскудина… Но тот маленький, того с одного маха…
— Гаврила Иванович! Так ты сам партизан?! Давай взорвем эшелончик и в лес! А? — предложил Иван Иванович.
— Нет! Не люблю людей. Могу и начальство перебить, если не по душе. А эшелончик — дело стоящее… Я сам хотел, чего уж тут! Меня немцы на прицел взяли — чую!
Быстро и без помех подготовили полотно к взрыву, подложили взрывчатку, а Гаврила Иванович стоял на охране.
На рассвете эшелон подорвался: десять вагонов со снарядами — в сплошную труху. Снаряды рвались долго.
Гаврила Иванович сразу же ушел, даже не попрощался, а партизаны благополучно добрались в отряд.
Македонский обнял мельника:
— Видишь, и брата ты зря ругал.
— Куда-то он теперь ушел? — с беспокойством спросил Петр Иванович.
— Таких не скоро возьмешь! Будет диверсант-одиночка. Счастливого тебе пути, «российский человек»!
12
Заработала гигантская карательная машина: три пехотных полка облепили с обеих сторон железнодорожную линию как назойливые мухи.
Мы пытались найти лазейку, но немцы были бдительными. Они бесчинствовали, смели с лица земли домик Гаврилы Ивановича, а когда обнаружили труп фашистского техника, подвезли к тому месту заложников и расстреляли их.
И в эти-то летние дни 1942 года, когда мы отбивались от карателей, пришла беда. Нужно было собрать все мужество, чтобы не растеряться, не упасть духом от этой скорбной вести: наши войска, на которые мы надеялись, войска, чьего удара ждали весь Крым и вся страна, — эти войска, занимавшие Керченский плацдарм, потерпели поражение. Немцы заняли Керчь…
Это был удар и по Севастополю. Отрезанные Керченским проливом дивизии, попавшие в катастрофу, не смогли эвакуироваться. Как говорится в «Истории Великой Отечественной войны», «противник захватил почти всю нашу боевую технику и тяжелое вооружение и позже использовал их в борьбе против защитников Севастополя…».
Сломив сопротивление наших войск на восточной окраине полуострова, фашисты все силы бросили на морскую крепость.
И вот уже днем и ночью гудят жаркие дороги под гусеницами танков и сапогами солдат: на Севастополь! На Севастополь!
На западе, под Севастополем, пока тихо, но мы знали: часы этой тишины сочтены.
За нами оставались ненависть и борьба.
Все на помощь Севастополю!
Лагеря без людей; разве кто больной, да и тот, приткнувшись к дереву, несет охранную службу.
Боевая группа — все поджарые, до черноты загорелые, с глазами в красных прожилках от переутомления и недосыпания, вернулась в лагерь.
Краткий рапорт, выкладка трофеев — особенно документов, которые уже ночью будут лежать на столах командующих Октябрьского и Петрова, получение пайков, умывание, горячая похлебка из тертых сухарей и сон, глухой как вечность.
Десять часов подряд над скрытой от глаз теснинкой раздается храп, а потом, как по команде, обрывается.
Уже через час по крутой тропе ползет змейка — снова на дорогу! Выше и выше, только на пике Демир-Капу она останавливается для передышки, а потом опять на звонкую яйлинскую тропу.
Если бы была возможность запечатлеть хотя бы один июльский день в крымском лесу, то получилась бы прелюбопытная картина.
Мы увидели бы дорогу, изжаренную солнцем, тающий асфальт с глубокими вмятинами от шин и гусениц, шагающих потных немецких патрульных, с трудом отрывающих толстые подошвы от липкого асфальта; увидели бы бронемашины с вращающимися башнями, откуда пулеметы изрыгают временами лавину свинца. Шагает немецкая пехота, а за кюветом тянется рядом с ней цепь полевых жандармов, обстреливающих кусты. Или движется колонна машин: впереди броневики, а позади — легкие танки. Над дорогой с треском проносятся самолеты, утюжащие огнем подступы с гор. Потом немецкие секреты, а еще выше новый кордон от партизан — завалы и проволочные заграждения.
Это часть обороны врага, его запутанной и сложной системы передвижения по Крыму, которая требовала полки и полки только на охранную службу.
Но нас эти преграды остановить не могут: тридцать, а то и сорок партизанских пятерок, четверок и троек просачиваются сквозь все хитроумные засады и секреты, как вода сквозь едва заметные щели.
И летят мосты, и от снайперских ударов по водителям, убиваемым на критической точке поворота, на опасном перекрестке, падают в пропасти никем не управляемые семитонки.
Война на дорогах!
Таким манером шли через горы на Севастополь манштейновские резервы, купаясь в собственной крови, сгорая в пламени собственного бензина.
Война на дорогах!
Севастопольский отряд!
Корпус Рихтгофена двинулся на третий — последний штурм Севастополя.
Армада горбатых «юнкерсов» — полки за полками — летит на запад и черными волнами накатывается на севастопольское небо. И за каждой волной вздымается земля, окутываясь смрадным дымом и пламенем.
А на яйле маленькая, очень маленькая кучка вооруженных людей. Это пять партизан-севастопольцев во главе со своим командиром Митрофаном Зинченко.
Какую опасность могут представить они для трехсоттысячной армии Манштейна?
Давайте-ка повнимательнее проследим за этой группой.
Каратели обнаружили ее на Гурзуфской седловине. Сигнал! И со всех видимых и невидимых точек двинулись жандармы на ничтожную кучечку партизан.
Зинченко осмотрелся, молниеносно принял решение:
— В кошару!
Разваленный сарай со следами сыроварни. Стены из дикого камня, вокруг площадка, изрезанная радиальными линиями мелкого кустарника.
Только прилегли, отдышались — фашисты.
Стрельба, стрельба. Отвечали редко, но точно. Три солдата остались на поляне.
Зинченко знал одно нехитрое правило: в беде не спеши.
Идут фашисты, сперва робко, а потом наглее.
